Тихие омуты - Антонина Медведская

Такая откровенная беседа состоялась в канун аукционной вечеринки.

Странно, но чем дальше конь Горемыка увозил садовника от поместья Баранского и рокового флигеля, тем спокойней становилось отвергнутому любовнику. Он уже бранил себя за то, что не хотел жить и, очумелый, бегал по саду и от дикой тоски падал на опавшие листья, бил кулаком до ссадин по остывающей и равнодушной к его стенаниям дернине. «Разнюнился. Знал же, что добром это не кончится». И чем настырнее одолевали воспоминания о Юлии, тем все больше она отдалялась, казалась недосягаемой, нереальной, сном: была и исчезла, скрылась за горизонтом, куда ему, садовнику, дороги нет. Нет, но была, была эта загадочная Юлия. Она сама обвила его шею кольцом сомкнутых рук. И он до одури целовал ее всю, шалея от счастья. Почти три месяца блаженного омута. Вспыхнула, посветила счастливым огоньком и угасла.

Бледнела ночь, прочирикала какая-то бессонная пичужка. Огонь костра устало облизывал головешки валежин. Тимофей Иванович выполз из брезентовой норы, сходил в ельничек.

– Хорошенько я поспал. Поедем, а ты спи, сколь душе угодно.

Чайник с озерной водицей вскипел. Тимофей Иванович умылся, присел на валежину у костра, протянул руки к огню, наслаждаясь теплом. Шунейко сходил к фургону, принес по куску кулебяки и два зажаренных куска свинины.

– А я тут всю ночь наблюдал, как щуки на мелководье в осоке жируют. Вот бы изловить. Они сейчас насытились до отвала, дремотные.

– А у тебя есть чем их ловить?

– Прихватил. Я это дело уважаю.

– Так попробуем, а уж после пытки-попытки чайком потешимся.

Горемыка оживился, когда освободили его морду от опустевшей торбежки, с удовольствием напился и стал щипать приозерную травку. Мужики, охваченные азартом охотников, поснимали штаны, обутку и, закатав подштанники как можно выше, вошли в воду. В руках у них была полукруглая рогожина с хвостом из рыболовной сетки. Формой она напоминала большой сачок. И тут началось: они шипели друг на друга, сначала командовал один, как надо этой рогозиной орудовать, затем другой крутил пальцем у виска. Уже не один раз они оказывались в воде выше пояса, не замечая ни холода, ни осоки, кровенящей их ноги. То ли действительно тут развелось щук видимо-невидимо и они тут безбоязненно царствовали никем не пуганные, то ли рыбакам просто повезло. Семь красавиц – настоящие акулы! – еще трепыхались, когда их запихивали в мешки счастливые рыболовы. Шесть хищниц были величиной чуть побольше аршина, а одна – гигант! – во весь рост садовника.

– Вот эту мы упакуем в крапиву и в утирку отдельно. Сделаем подарок вдове Анне.

Обсушились у костра, повертываясь то передом, то задом, пар валил от мокрого белья – настоящий компресс, лечебный. Оделись, обулись, чайник кипятку опорожнили, запивая снедь, подаренную Евдокией. Погасили костер. Поклонились месту ночевки, озеру.

– Ну, с Богом!

Шунейко залез в брезентовую нору и был таков. А Тимофей Иванович огладил своего Горемыку, протянул на ладони кусочек кулебяки и, умостившись на своем месте, дернул вожжи.

4

В поселок приехали без особых приключений. Тимофей Иванович своего Горемыку погнал не ко своему крыльцу, а к дому, где жила многодетная Анна. Шунейко, отоспавшись, сидел рядом с Тимофеем и тоскливо оглядывался. Казенные дома по обе стороны улицы. Одноэтажные, крытые гонтом. В каждом по две квартиры, разделенные сенями. В сенях – кладовки. У каждой половины дома – своя. Под окнами – два в горнице, одно в кухне – перекошенные палисадники с чахлыми мальвами, «лисьими хвостами» и безрадостными рябинами. И ни одного плодового деревца. «Нет, так жить нельзя», – подумал и пожалел, что не увез все саженцы от Баранского. Проехали мимо гуты с высокой кирпичной трубой, верхушка ее курилась, и дым уходил в сторону торфяного болота. Где оно кончается, никто не знал. Торф – топливо для гуты, он рядом – копай, суши и топи, вари стекло и делай из него все, что твоя башка сообразит. Обо всем этом Тимофей Иванович рассказал садовнику по дороге в поселок.

– Тпру-у, – придержал Горемыку Тимофей Иванович у одного из домиков-близнецов. – Вон, видишь через улицу у колодца женщину, что ведра водой наполнила. Самый раз тебе помочь ей – донести воду до крыльца.

– Вдова Анна?

– Она и есть.

Садовник послушно направился к колодцу.

– Здравствуйте, Анна Гавриловна.

Женщина выпрямилась, строгий взгляд голубых глаз, мощная коса выскользнула из-под кисейного платочка.

– Вас ожидает Тимофей Иванович. Позвольте, я вам помогу. Он внимательно посмотрел на нее, эту строгую красавицу, и ужаснулся тому, что с ним произошло: сердце дрогнуло, затрепетало, как пойманный птенец, да и полетело в тар-тарары. «Мадонна Литта», – беззвучно шептали его губы, и он нес тяжелые ведра, и в них плескалась вода, и он не чувствовал их тяжести. Позади в нескольких шагах шла мадонна Анна с пустым коромыслом на плечах, липовые трепы – типа французских сабо – на ее аккуратных ножках при каждом шаге издавали звук: ах-ах, ах-ах.

Тимофей Иванович поджидал их. На лице усталость и забота.

– Доброе утро, Анна Гавриловна. Вот привез в наш поселок ценного человека. Пообещал, что через четыре-пять годков у каждого нашего «каторжанина» зацветут яблони, сливы, вишни, смородина. Подумайте, куда бы его пристроить на квартиру, чтоб был и стол, и дом. Ну, там уж как получится, а пока примите человека, покормите. У него с собой целое богатство: корзина со съестными припасами, мешок отборных яблок, кувшин меда. А еще по дороге мы в озере щук наловили. Ими надо заняться, чтобы не испортились. Давай-ка, уважаемый садовник, уноси добро в горницу, ящик с саженцами – в кладовку. А я – домой. И еще, Аннушка, вот тебе деньги за твоего коня стеклянного. Вечером зайду проведать.

Анна Гавриловна так растерялась от внезапно свалившегося на нее события, что не могла вымолвить ни единого слова. На крыльце появился Андрей:

– Мам, кто это?

– На время на квартиру попросился, неси в дом, что тут осталось по мелочи.

Андрей долго молчит, соображая, как ему действовать.

– Мам! А ты взамуж за него собралась?

– Пока не посватался.

– А если посватается?

– Там видно будет.

Анна Гавриловна присела на лавку у крыльца, где уже сидел заспанный хмурый Андрей. Мать обняла сына.

– Андрюша! Ты вот хоть раз спросил у меня: «Мама, где ты берешь силы, чтоб стирать по ночам чужое белье, белить потолки и стены, мыть грязные полы зажравшихся ленивых жен наших мастеров-стеклодувов? Но эти сытые и счастливые бабы платили мне, и я могла покупать вам обутку и одежонку, чтоб не хуже, чем у других. Я тебя и в школу отправила – учись, знаю, как худо без грамоты, обидно и стыдно: расписаться не могу. А еще, сынок, тебе уже скоро десять стукнет, а ты со школы да на гуту, а мама косу в руки да на покос, да с ведрами к колодцу десяток раз, да с цибаркой крапивы с мокрицей в хлев к кабанчику, чтоб вы зимой не глотали голодные слюни, а ели кашу с сальцем.

Только подушка, мокрая от слез, могла бы рассказать о том, что творилось с безутешной душой Анны, как шептали ее немеющие губы: «Господи! За что же ты меня так жестоко наказал, детей осиротил, меня обрек на вечное страдание и одиночество. За что?» Но подушка не сплетница, она умеет хранить тайны – никому ни гу-гу…

– Ну и железная ты, Анюта, – не голосишь, не жалуешься, не просишь, – при случае говорили ей гутянские бабенки. А иная при встрече с Анной утрет кончиком головного платочка замокревшие глаза да и вынесет свой горький приговор:

– Оставаться тебе, Анюта, на всю жизнь одинешенькой. Экий хвост, кому такая заботушка надобна.

– На все Божья воля, – отвечала Анна и уходила от сердобольной сударушки так, будто и не слышала ее пророчества. В это памятное утро она поднялась как всегда рано. Проводила свою кормилицу Красулю на выпас. Вернувшись, подхватила ведра с коромыслом и поспешила через улицу к колодцу, пока там никого не было. Вытаскивая воду, гремя железной цепью, она не услышала, как подъехал Тимофей Иванович к ее дому.

Анна Гавриловна легко вспорхнула с лавки, бросилась в сени, в руках самовар, начищенный до золотого блеска, вылила в его нутро четыре ковша воды, закрыла крышкой и в трубу забросила бересту.

– Андрюша! Принеси корзину с шишками.

Но Андрей ее не слышал: то ли задумался, то ли вредничал. Анна сама принесла сосновые шишки, какими в поселке все кипятили самовары.

– Вот что, сынок, когда я тебя родила, мне было шестнадцать. Фрося и Ксеня – погодки. А Павлик родился через два месяца после смерти вашего отца. Пять лет я бьюсь одна, а мне только – а может, и уже – двадцать шесть. Я не знаю этого человека, он приехал в поселок помочь рабочим завести свои сады, а еще он грамотный, будет ведать учетом и отправкой посуды по железной дороге. Так он про себя сказал и отправился прогуляться. Может, с недельку поживет, да и будет с него. Этакий видный мужчина, и надо ли ему одевать наш хомут на свою шею.