Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века - Роберт Дарнтон

Современники выделяют два эпизода. Согласно первому, Морепа сделал фатальную ошибку после приватного ужина с королем, Помпадур и ее кузиной мадам д’Эстрад. Это была встреча узкого круга в малых апартаментах Версаля, встреча из тех, о которых не говорят; но на следующий день стихотворение, сложенное как песня на популярный мотив, стало вызывать повсюду взрывы хохота.

Par vos façons nobles et franches,Iris, vous enchantez nos coeurs;Sur nos pas vous semez des fleurs,Mais ce sont des fleurs blanches.

Ваши изысканные и свободные манеры,Ирис, пленяют наши сердца,Вы устилаете наш путь цветами,Но это белые цветы.

Это был удар ниже пояса даже по меркам придворных склок. За ужином Помпадур подарила каждому из трех участников букетик белых гиацинтов. Поэт намекал на этот жест на первый взгляд галантно, но на самом деле унизительно, потому что «fleurs blanches» были намеком на признаки венерического заболевания, обнаруживаемого в менструальных выделениях («flueurs»). Так как Морепа единственного из четверых можно было подозревать в распространении слухов о деталях встречи, он был сочтен ответственным за это стихотворение, сочинял он его или нет[36].

Другой эпизод произошел, когда мадам Помпадур вызвала Морепа к себе, чтобы потребовать ужесточить меры против песен и поэзии. Как записано в дневнике маркиза д’Аржансона, это был очень неприятный диалог:

(Мадам Помпадур): «Не нужно говорить, что я посылаю за министрами. Я сама хожу к ним». Потом: «Когда вы узнаете, кто сочиняет эти песни?»

(Морепа): «Когда я узнаю это, мадам, я сообщу королю».

(Мадам Помпадур): «Месье, вы не проявляете должного уважения к официальной фаворитке короля».

(Морепа): «Я всегда уважал фавориток, к какому бы виду они ни принадлежали»[37].

Происходили ли эти события на самом деле или нет, ясно, что падение Морепа, приведшее к серьезному переделу власти при дворе, было вызвано песнями и стихами. Но стихотворение, поставившее на уши всю полицию во время «дела Четырнадцати», распространилось после падения Морепа, взглянуть хотя бы на ее название «На ссылку месье де Морепа». А с его уходом политическая подоплека за оскорбительными стихами исчезла. Почему власти столь упорно преследовали это стихотворение и другие, соседствующие с ним, тогда, когда время бороться с Морепа прошло?

Хотя само стихотворение «На ссылку месье де Морепа» утеряно, его первая строка – «Monstre dont la noir furie» – записана в полицейских отчетах; и в них же делается предположение, что этот резкий выпад направлен против короля и, возможно, мадам де Помпадур. От нового правительства, во главе с д’Аржансоном, союзником Помпадур, можно было ожидать крутых мер в отношении подобного оскорбления Его Величества. Генерал-лейтенант полиции Беррье, тоже ставленник Помпадур, несомненно был готов помогать д’Аржансону, заменившему Морепа на посту главы Парижского департамента. Но в этой провокации и ответе на нее было больше смыслов, чем это видно на первый взгляд. Для придворных в Версале продолжение осмеяния короля и мадам Помпадур выглядело попыткой сторонников Морепа обелить его имя и, может быть, даже найти способ вернуть его к власти, ведь непрерывное появление песен и стихов после его изгнания могло доказать, что он никогда не был к ним причастен[38]. Разумеется, партия д’Аржансона могла в ответ утверждать, что все это спланировано партией Морепа. И, прилагая столько усилий, чтобы искоренить подобные стихотворения, д’Аржансон мог рассчитывать продемонстрировать свой успех в щекотливом вопросе, в котором Морепа проявил такую подозрительную неспособность[39]. Призывая полицию идти «как бы высоко ни вела» нить расследования[40], он мог надеяться возложить вину на своих политических противников. Он точно укрепил бы свои позиции при дворе в то время, когда министров перераспределяли, а власть стала утекать сквозь пальцы. Согласно записям его брата, он даже рассчитывал стать «principal ministre» («первым министром»), а эта должность была упразднена после позора герцога де Бурбона в 1726 году. Конфискуя тексты, ловя подозреваемых, усиливая интерес короля к этому делу, д’Аржансон следовал продуманной стратегии и вырывался вперед в борьбе за власть в новом правительстве. «Дело Четырнадцати» значило больше, чем простая полицейская операция, это была часть сражения на высочайшем политическом уровне.

Глава 6

Преступление и наказание

Несмотря на всю свою драматичность для придворных в Версале, борьба за власть ничего не значила для четырнадцати молодых людей, запертых в Бастилии. Они ничего не знали об интригах, разворачивающихся у них над головами. Они даже не очень хорошо осознавали, в чем состоит их преступление. Парижане всегда пели скабрезные песни и читали оскорбительные стихи, и насмешек над двором в последние несколько месяцев по всему городу слышалось все больше и больше. Почему именно эти Четырнадцать были выловлены из толпы и вынуждены терпеть показательное наказание?

Письма, которые они писали в своих камерах, пропитаны недоумением, но мольбы о снисхождении разбивались о каменные стены. После нескольких напряженных месяцев в тюрьме все они были отправлены в ссылку подальше от Парижа. Судя по тем письмам, которые они продолжали посылать в полицию из разных богом забытых уголков Франции, их жизни были разрушены, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Сигорнь, сосланный в Ремберкур-о-Пот в Лотарингии, был вынужден оставить академическую карьеру. В Лионе Аллер бросил обучение и место в деле своего отца по торговле шелком и совсем опустился. Ле Мерсье едва добрался до места ссылки – городка Боже в Анжу, – потому что его здоровье было подорвано и, как многим бедным путешественникам в XVIII веке (всем известным примером является Руссо), он был вынужден добираться туда пешком. Более того, как он писал генерал-лейтенанту: «Ваше превосходительство знает, что я отчаянно нуждаюсь в паре брюк»[41]. Бони приехал в Монтиньяк-де-Комт в Перигоре, но обнаружил, что не может заработать себе на хлеб учительством, «потому что этот городок погряз в невежестве… бедности и несчастии»[42]. Он убедил полицию поменять ему место ссылки на Бретань, но и там было не сильно лучше.

С самого начала люди узнали, что я преступник, и начали относиться ко мне с подозрением. Что еще хуже, защитники, которые когда-то так любезно помогали мне, теперь от меня отвернулись. Мое положение человека вне закона стоит неодолимой преградой на пути всех моих начинаний – настолько, что, когда я в моей родной провинции или здесь хватался за возможность завязать отношения с молодыми девушками из уважаемых семей, которые могли бы несколько упрочить мое положение, только это неизменно мешало моим планам. Они говорят меж собой, да и мне в лицо: вот молодой человек, который мог бы заработать уважение, став врачом, но чего можно ждать от преступника, которого сегодня из Бастилии сослали в Бретань, а завтра другим указом могут отправить еще за сотню миль? Никто не выйдет за человека, о судьбе которого ничего нельзя сказать с уверенностью; никакой стабильности. Так люди воспринимают это… Я уже не мальчик (Бони было тридцать один год), и если моя ссылка продлится еще немного, я буду вынужден отказаться от профессии… Я не могу заплатить за мою комнату и еду… Я нахожусь в ужасном униженном состоянии, на грани абсолютной нищеты[43].

Среди многих чудовищных последствий заключения в Бастилии стоит называть умаление шансов бывшего узника на брачном рынке.

В конце концов Бони получил жену, а Сигорнь – монастырь. Но Бастилия чудовищным образом сказалась на всех Четырнадцати, и они, возможно, так и не поняли, в чем было «дело».

Глава 7

Недостающее измерение

Сводилось ли «дело Четырнадцати» к придворным интригам? Если так, то его нельзя действительно считать выражением общественного мнения парижан. В этом случае его скорее можно принять за что-то вроде «шума» – помех, издаваемых время от времени недовольными элементами любой политической системы. Или, возможно, это был отголосок протестной литературы времен Фронды (восстания против правительства кардинала Мазарини в 1648–1653 годах) – особенно мазаринад, скабрезных стихов, направленных против Мазарини и его власти. Хотя в них звучал яростный протест и даже идеи, близкие к республиканским, сейчас мазаринады рассматриваются учеными как инструменты в борьбе за власть среди элиты. Да, они иногда заявляли, что говорят от лица народа, использовали грубый понятный язык, особенно на пике восстания на улицах Парижа. Но язык мог быть только риторическим приемом, использованным, чтобы продемонстрировать общественную поддержку противников Мазарини. Ни одна из сторон в этой борьбе – ни парламенты (высшие суды, часто блокирующие королевские эдикты), ни принцы, ни крадинал де Рец, ни сам Мазарини – не наделяла народ реальной властью. Публика могла аплодировать или свистеть, но она не принимала участия в спектакле. Эта роль была приписана ей в эпоху Возрождения, когда репутация – доброе имя и умение производить впечатление – стала важной чертой придворной политики и фигуранты научились обращаться к зрителям. Показать, что плебеи презирают твоего противника, было одним из способов одержать над ним верх[44].