Над Черемошем - Михаил Стельмах

— На собрание, сынок, — с достоинством ответил старик и потонул в облаке табачного дыма.

— Какое же у нас собрание сегодня? — удивился Микола.

— Э, если бы у нас, я бы и палки не брал… Панаса, внука моего младшего, знаешь?

— Как не знать! — засмеялся Сенчук, а старик обеспокоился:

— Микола, чего смеешься? Может, мой Панас пустой человек?

— Что вы, дедушка! И в мыслях такого не было! Только вспомнил, как он, когда еще учился в школе, принес в церковь на вечерню полную шапку майских жуков. Тут божья служба идет, а жуки завели свою службу, гудят, как поповская молотилка, летят на свет и гасят свечи.

— И придет же охота вспоминать о таких делах! — вислый нос старика морщится, и на невыцветших глазах выступают веселые слезы. — Панас мог выкинуть такое коленце, он с малых лет не охотник был до церкви. Все у него бывало «бардзо добже», а по закону божию и «правуванию» «недостатечньо»[9]. Ну, теперь он свое «недостатечньо» по поведению как будто выправил. Знаешь, председателем выбирают в Яворове. — Старик даже выпрямился и обвел Миколу и Катерину долгим взглядом. — Стало быть, внук мой не так себе генерал — лишь бы место занимал, а хозяин! Ну, а ежели и остался у него в голове какой-нибудь жук, так я ему крылья оборву до самой спинки. — И старик воинственно взмахнул посохом.

Катерина не выдержала — прыснула и присела, а горец стал спокойно советоваться с Сенчуком:

— Как ты думаешь, Микола, если я поживу несколько дней в Яворове, потихоньку, по-стариковски, обойду поля, прикину все, обмозгую, не убавит это чести моему внуку?

— Только добавит. Вас все горы знают. И мы вас прежде всех на первое колхозное собрание позовем.

— А Панас забыл на собрание позвать, — на морщинистый выпуклый лоб старика набежала тень раздумья. — То ли боится, что, может, не выберут еще, то ли старость мою бережет? Эх, Микола, все-таки нехорошо быть стариком. И уважение тебе, и почет, а смотрят на тебя все же с жалостью, точно сами никогда не постареют. Ну, я пойду помаленьку. Как твой Марко, растет?

— Растет, дедушка.

— Вот и хорошо. Пусть растет, как пихта зеленая.

По плечам гор подымались сплошные леса, и в глубине их, как неведомая дичь, пофыркивали машины. Вот на повороте проглянула пышная зелень полонины и снова скрылась за деревьями. По обочинам сверкали зеленым глянцем заросли брусники, дышали горные ключи, и пихты выплескивали из своих неразгаданных недр щебет ветра, ручьев, птиц.

На дороге показался одинокий путник. По его походке сразу видно, что это не гуцул. Молодой белокурый парень, очевидно, не спешит спускаться вниз. Он пытливо разглядывает горы, изумляется щедрому празднику красок. Поразительно, как небесный свод повторяет изогнутую форму лесов. Кажется, само небо порождено ими и представляет собою всего лишь их голубую тень. Вот в волнующую синь чащобы молнией вонзился огненный зигзаг буков, а может быть это и впрямь небо стряхнуло молнию и она застыла в кронах деревьев, в ожидании весеннего грома. И на лице парня играет восторженная улыбка, присущая только юности.

— Вот, кажется, и он.

— Да что вы, Микола Панасович, какая же это наука?! Это самое большее студент! — Катерина даже руками замахала.

Парень поравнялся с гуцулами, доверчиво здоровается с ними, и открытый, прямой взгляд его карих глаз останавливается на Катерине. Верно, заметил что-нибудь незнакомое в ее одежде и старается запомнить. Катерина, кажется, ни разу и не взглянула на юношу, однако тоже запомнила все, что есть в нем необычного: удлиненное белое лицо и карие глаза, густые, с вьющимися, словно подпаленными кончиками волосы и пухлые губы.

— Не вы ли, товарищ, будете агроном Григорий Нестеренко? — спросил Сенчук, остановись возле вековой пихты.

Катерина, невольно выдавая себя, резко повернула голову к гостю. Смешно и подумать, что этот парень — ученый человек, но уж лучше пусть агрономом будет он.

Парень представился:

— Я агроном Нестеренко.

— Ну и молода же эта наука! — со вздохом изумления вырывается у Катерины.

Погожий день рассеивает искристо-розовую солнечную пыльцу, и она дрожит, колышется в воздухе, заполняя весь простор, вплоть до нежно-лиловой линии горизонта. Катеринка бежит сквозь эту легкую золотистую порошу, улыбается про себя, то и дело мысленно возвращаясь к «молодой науке», и временами украдкой оглядывается назад: не появится ли на дороге агроном? Но, должно быть, озерко и низинка приворожили и Нестеренка и Сенчука. Что они там нашли? Уж, верно, нашли что-то, если заговорили так, будто ее, Катеринки, и не было с ними. Она узнала бы все до последнего словечка, не будь Белянки. А что, если бы в самом деле эта толстуха Палагна побежала вперевалку по горам за Катерининой коровой? При одной мысли об этом Катерина фыркает… Представьте, такой молодой — и уже высшее образование. Вот, верно, голова у человека, и подумать боязно!

И все-все — и стройная фигурка, и румянец на лице, и изменчивое выражение глаз — все говорит о том, что девушка в той счастливой поре формирования, когда каждый день поднимает тебя на новую ступень, а жизнь воспринимается как чудесная сказка.

Вот и светло-зеленый лужок. В него, как в зеркало, смотрятся облака, и коровы ворошат их своими влажными мордами. Но где же Белянка? Ее не видно.

Катерина остановилась, прислушалась, но знакомый колокольчик не откликнулся. И беспокойное сердце замерло в тревоге.

— Катерина, ты Белянку ищешь? — окликнул ее подошедший сзади Федько Сайнюк. — Не ищи: только ты ушла — за нею пришел Палайда. Накинул Белянке воловод на рога и… повел в село.

— Почему же Палайда?! — вскрикнула Катерина и тут же прикусила губу.

— Он сказал, что Белянка уже его.

— Ой, несчастье! — Катерина как-то сразу съежилась и стала удивительно похожа на обиженную до слез маленькую девочку.

Как Катерина добежала до села, она и сама не помнила. Первой повстречалась ей на улице смуглая Мариечка Сайнюк, которая обрывала орехи с молодого душистого дерева.

— Мариечка, ты моей Белянки не видала? — спрашивает Катерина дрожащим голосом, надеясь, что, может быть, Федько не так ей объяснил.

— Палайда давно уже протащил ее здесь. Корова не хочет идти, упирается так, что глаза на лоб лезут, мучается, а он волочит ее, будто на зарез, — с сочувствием проговорила девушка. — Катеринка, попробуй орешков.

Но та даже не расслышала последних слов. С затаенным страхом она бежит к Палайде. Вот и каменный дом богача, высокий забор. Сквозь щелку Катерина видит у огородного тына знакомую звездочку своей Белянки. И хотя корова уже у Палайды, девушка на миг обрадовалась.

Но только на миг, — все, что она увидела вслед за тем, сразило ее: на кособоком тыну висела лишь аккуратно распяленная шкура Белянки; маленький, с запекшейся кровью вырез и не напоминал уже о том, что еще сегодня под ним трепетал большой грустный глаз.

Катерина, припав к воротам, вскрикнула, а из-под шкуры, облизываясь, выскочил окровавленный, скорченный от старости пес. Он, верно, и вывел девушку из забытья. Загремев калиткой, она в ярости метнулась к дверям дома, но там висел большой замок, чем-то похожий на пса.

Девушка, стремглав выскочив со двора, бежит домой, чтобы там дать волю слезам.

Но что это? В сенях явственно слышны голоса Палайды, Палайдихи и Палагны. Нет, они не увидят ее слез. Не дождутся!

— Дай вам бог, чего сами себе желаете! Пей, Юстин! Все равно, пей — помрешь, не пей — помрешь! — голос Палайды рассыпается елейным смешком.

— При такой власти недолго попьешь, — отзывается Палайдиха. — Такие свары, такое непочтение везде! Даже ваша Катеринка отбивается от своих. Меня до сих пор трясет, как вспомню, что она утром говорила.

— Да она еще мала, ум-то у нее детский, — извиняется за дочку Василина.

— Не говорите, Василинка, не говорите мне, я и так все вижу. Уж если думает о комсомоле, стало быть не детский ум, а политический. Ну, а когда политика доводила людей до добра?

— Правду моя старуха говорит, — наставительно замечает Палайда, — политика дает барыш, когда власть веками стоит, как на каменном фундаменте. А ежели весь мир вскинулся, словно его за грудки берут, тут уж держись от политики подальше да знай пей водку — ее все власти выпускают. Так выпьем, чтоб не блестело на донышке.

Катерина стала на пороге. Гости руками таскали из миски куски мяса, и загустевший жир стекал по пальцам, как по корням.

Глаза девушки встретились с напряженным взглядом отца.

— Катеринка, пришла? Садись с нами есть, — затаенная радость и вместе затаенная скорбь звенит в голосе старого Юстина. — Попрощайся, Катеринка, со своей баловницей. Вот взяли взаймы кусок от нее, чтобы гостей попотчевать, — купили все-таки у них лошаденку.

Катерина стремглав выбегает из хаты. Растворяет хлев. На стене висит ремешок с колокольчиком, который еще сегодня веселил пастбище. Девушку встречает теплым дыханием низкорослая брюхатая лошадка. Синие глаза ее настороженно темнеют и снова просветляются. И этот живой взгляд больших глаз приносит облегчение отчаявшейся Катерине.