Проклятое время - Габриэль Маркес

– У нее Асисов нос, – сказала она.

И потом, задумавшись, рассеянно спросила:

– Кто говорит это?

Роберто Асис нервно грыз ногти.

– Наклеили очередной листок.

Теперь вдова сообразила, откуда темные круги под глазами сына: отнюдь не от бессонницы.

– Анонимки не живые люди, – наставительно сказала она.

– Но пишется там только то, о чем говорят все, – возразил Роберто, – даже если сам человек об этом не догадывается.

Однако вдова знала все слухи, касающиеся ее семьи. В их доме всегда полно людей: служанки, приемные дочери, приживалки всех возрастов, от слухов было невозможно спрятаться даже в спальне. Неугомонные Асисы, основатели городка, еще в те времена, когда были всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни.

– Далеко не все, что говорят люди – правда, – сказала она, – хотя, конечно, многие верят.

– Все знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, – сказал он. – Свою последнюю песню он посвятил ей.

– Сплетни такие ходили, но точно не знал никто, – возразила вдова. – А теперь стало известно, что песня была посвящена Марго Рамирес. Они собирались пожениться, об этом знали только жених с невестой да его мать. Лучше бы эта тайна – единственная, которую в нашем городишке удалось сохранить, вышла наружу…

Роберто Асис посмотрел на мать трагическим взглядом, натужно улыбаясь.

– Утром мне казалось, что я умираю.

Но вдова отозвалась нехотя, без эмоций.

– Все Асисы ревнивы. Это проклятие нашего дома.

Они замолчали. Время близилось к четырем, жара спадала. Роберто выключил вентилятор, весь дом уже проснулся и наполнился женскими голосами и птичьим щебетом, напоминавшим звуки флейты.

– Подай мне пузырек с ночного столика, – попросила мать.

Она достала из него две круглые сероватые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну.

– Прими и ты, – сказала она, – они помогут тебе уснуть.

Он запил две таблетки водой из материнского стакана и снова опустил голову на подушку.

Вдова молча вздохнула, задумалась и подытожила, имея в виду, конечно, не весь городок, лишь некоторые семьи своего круга:

– Ужас нашего городка в том, что мужчины отправляются в горы, а женщины предоставлены самим себе.

Роберто Асис засыпал. Вдова смотрела на заросший щетиной подбородок, на удлиненный нос с хрящеватыми крыльями и вспомнила покойного мужа. Адальберто Асис тоже был подвержен приступам отчаяния. Он был исполин, горец, который лишь один раз в жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы позировать для дагерротипа, пережившего его и стоявшего теперь на ночном столике. О нем говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил его и зарыл труп у себя в патио. На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку-самца, которая сидела на балке под потолком спальни и задумчиво теребила свой уд, взирая, как переодевается его жена. Сорока годами позже он скончался, так и не сумев опровергнуть сложенный о нем миф.

По крутым ступеням казармы поднялся падре Анхель. На втором этаже, в глубине коридора, увешанного винтовками и патронташами, лежал на походной раскладушке полицейский и читал. Он настолько увлекся чтением, что заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Полицейский свернул журнал в трубку, приподнялся и сел.

– Что читаете? – поинтересовался падре Анхель.

Полицейский показал ему заглавие:

– «Терри и пираты».

Падре внимательно осмотрел три бетонированные камеры без окон с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинув ноги в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель поинтересовался, где Сесар Монтеро.

– Там, – полицейский кивнул в сторону закрытой двери, – в кабинете начальника.

– Я могу с ним побеседовать?

– Он изолирован, – сказал полицейский.

Падре Анхель не спорил, а спросил только об условиях содержания заключенного.

Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату казармы, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки, как он отказывается от пищи. Алькальд заказал для него еду в гостинице.

– Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.

– Вам бы следовало договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.

– Изолированный не хочет беспокоить свою жену.

Словно обращаясь к самому себе, падре промолвил:

– Надо об этом поговорить с алькальдом, – и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными по приказу алькальда стенами и дверью.

– Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома, у него зубы болят.

Священник отправился навестить больного. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик анальгетиков и пояс с патронташами и револьвером. Флюс не опадал.

Падре Анхель подтащил стул поближе к гамаку.

– Ясно, что его надо вырвать, – сказал он.

Лейтенант смачно сплюнул соленую воду в ночной горшок.

– Сказать-то легко, – простонал он, все еще держа голову над горшком.

Падре Анхель понял его и негромко предложил:

– Хотите, поговорю от вашего имени со стоматологом?

А потом вдохнул побольше воздуха и добавил:

– Он человек разумный, поймет.

– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разумный, как осел, ему хоть кол на голове теши, останется при своем мнении.

Священник наблюдал, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил флюс под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал его так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку анальгетика и, набрав в ладони воды из-под крана, запил ее.

– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.

Алькальд раздраженно передернул плечами:

– Делайте что хотите, падре.

Он улегся на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто и зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и тихо взирал на лейтенанта.

– Что привело вас в сию обитель? – спросил наконец алькальд.

– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Ему необходимо исповедаться.

– Он под арестом, – сказал алькальд. – Но завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправлять.

– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.

– А я мучаюсь с этим зубом две недели, – оборвал его алькальд.

В комнате начинали жужжать москиты, становилось темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел ярко-розовое облако над рекой.

– А как его кормят?

Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.

– Я свой долг исполнил, – ответил он. – Сесар Монтеро не хочет беспокоить жену, а пищу из гостиницы не ест.

Он стал опрыскивать комнату аэрозолем от москитов. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.

– Ах! – воскликнул он и начал разглаживать его ладонью.

Алькальд остановил опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.

– Чихайте, падре, на здоровье, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.

Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:

– Забыл отправить на почте.

Платок он обнаружил в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкался.

– Получается, он у вас на хлебе и воде, – сказал он.

– Если это ему нравится… – отозвался алькальд. – Не будем же мы кормить его насильно.

– Больше всего меня заботит его совесть, – сказал падре.

Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.

– Похоже, совесть у него нечиста, коль боится, что его отравят, – сказал алькальд, поставил аэрозоль на пол и добавил: – Пастора любили все.

– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.

– Но Пастор все-таки мертв.

Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.

– Перед смертью Пастор, – прошептал он, – не успел даже исповедаться.

Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.

– Думаю, завтра мне полегчает, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?

Падре Анхель согласился.

– Исповедь необходима для успокоения его совести, – заверил он.

Царственно поднявшись, он посоветовал алькальду не злоупотреблять болеутоляющими, а алькальд со своей стороны напомнил падре о письме, которое тот хотел отправить.

– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.

Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:

– Главное, ради установления мира и спокойствия.

Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, созерцал умирающий закат. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатисентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и не попрощавшись вышел.