Одна ночь - Пауль Куусберг

Альберт Койт понимал, что Валгепеа напускает туману. Но ведь он упомянул о рюкзаке не подковырки ради, ему просто показалось, что Валгепеа зря себя утруждает, и дал совет от чистого сердца У всех у них вещи лежали на дровнях. Пожитки эти были невелики: по чемодану у Тихник и Дагмар, у Маркуса и у него по рюкзаку, у Яннуса - вещмешок и набитый портфель, у боцмана - все равно что ничего. Самый нагруженный был Сярг, который вернулся из Шлиссельбурга обладателем вместительного, из добротной кожи, чемодана. Так что теперь у него два чемодана и большущий, с кожаными краями и медными пряжками, рюкзак. В Ленинград же Сярг пришел без ничего, более того, в одной рубашке. Все уложили свои вещи на дровни, все, кроме Хельмута.

- У тебя там, должно быть, великие ценности, раз так боишься снять мешок, - не унимался Альберт Койт.

Настроение у Валгепеа вроде поднялось, а в хорошем расположении он за словом в карман не лез.

- Да уж дерьмо я бы не тащил, - спокойно отозвался он.

На это Койт не нашелся что ответить - друг, что называется, заставил его прикусить язык. Когда грубо шутили, Койт всегда терялся, особенно приводили его в замешательство соленые словечки, но стоило дойти до серьезного разговора, как ему уже надо было поискать противника.

Боцман не вслушивался, слова пролетали у него мимо ушей. Он думал о том, что коня им дали без охоты, вовсе даже неохотно. Они стояли на своем говорили, что с места не тронутся, пока им не дадут какой-нибудь транспорт. Да и не могут они пойти, даже если бы хотели, потому что с ними старая революционерка с больными ногами, которая не в силах двигаться. Что они не случайные люди, а ответственные работники из Эстонии, и не помочь им преступление. То была самая длинная речь, которую Адам произнес в поисках пристанища и средств передвижения, и произнес он ее исключительно ради женщин. Отчасти, может, и потому, что перед этим, в другом райцентре, к ним отнеслись душевно, они попали к первому секретарю райкома, который приветливо выслушал его и Яннуса, распорядился выдать продовольственные талоны в столовую актива и снабдить в магазине сахаром, маслом, шоколадом и копченым салом. По мнению боцмана Адама, душа у секретаря распахнулась оттого именно, что он, Адам, рассказал о старой революционерке, которая четырнадцать лет томилась в буржуазной тюрьме. Он и на этот раз повел тот же разговор, но, во-первых, не попал на прием к секретарю райкома. Из райисполкома его направили на эвакопункт, а там его слова ни малейшего впечатления не произвели. Боцман Адам был умудренным человеком и понимал, что на эвакопункте работали не бездушные люди, просто большим они не располагали. Через районный центр каждый день проходили и проезжали тысячи людей; после того как немцы перерезали железнодорожную ветку возле Тихвина, здешнее шоссе стало главной артерией, по которой двигались беженцы из Ленинграда. Адам понимал это, но делал вид, что не понимает, потому что жалко было женщин. Обеих. И старую Тихник и несчастную Дагмар.

По совету боцмана задержались еще на день, спали на полу в приемной райисполкома, Желая от них избавиться, в райисполкоме наконец пошли навстречу - так вот они и обзавелись дровнями. Сярг, правда, ругал их, и его и Яннуса, за то, что не выторговали машину, но боцмана это не трогало. Хорошо хоть, лошадь дали, потом наверняка придется только пешком топать. С пятки на носок и снова с пятки, километр за километром, десять, двадцать, двадцать пять километров каждый день. Идти ночью в дальнейшем будет неразумно, так уж получилось на этот раз, слишком поздно дали лошадь. До железной дороги путь неблизкий, несколько сот километров. А попрет немец прежним ходом и с прежней силой, глядишь, и всю тысячу отшагаешь.

Боцман хорошо знал причалы на Балтийском море и на Средиземном, но незнакомо было ему все, что лежало от Ленинграда на восток. В Мурманске он бывал, но Мурманск далеко на севере, там им делать нечего. Еще вопрос, могли бы они попасть в Мурманск, Маннергейм явно силится отрезать этот город от остальной России. Аппетит у него отменный, наверняка надеется промаршировать со своим войском в Ленинград. Во время гражданской войны устроил финским рабочим такую бойню. И что только людей с ума сводит? Власть и корысть да еще кровожадность подгоняют. Оставь Лайдонера* в Эстонии, и он, глядишь, сколотил бы по меньшей мере дивизию и тоже ринулся на Ленинград. В свое время с Юденичем не вышло, с ним он даже рассорился, а на запятках у Гитлера могло и повезти. Или, как знать, возможно, Гитлер и не потерпит рядом никакого другого властолюбца? И вообще станет ли он возиться со всякими старыми деятелями?

* Лайдонер - военный министр в буржуазной Эстонии.

Адама больше всего беспокоил их маршрут. Он выбирал его на свой страх и риск и теперь сомневался в своем решении. Думал целый день и полночи в придачу и все больше убеждался, что по шоссе им дальше идти нельзя. И само шоссе и все придорожные деревни были забиты эвакуированными, они идут на восток, через Ладогу из Ленинграда и уходят из Карелии от финнов. А где скопилось много потерпевших, там трудно найти ночлег и еду, да всем, по совести, и не поможешь. Конечно, он мог бы и с товарищами посоветоваться, но не успел, - пока добивался лошади и талонов в столовую, время и ушло. Думал потолковать вечером, но перед самыми сумерками нежданно подали дровни, и было не до рассуждений. Вот и велел старухе свернуть на окольную дорогу, а теперь на душе скребло. Затянувшийся снегопад может в самом деле завалить дорогу, а кто знает, остаются ли в здешних краях все дороги проезжими. И возчицу тоже дали полуглухую или чокнутую, ни слова не вымолвила. Да и знает ли старуха что-нибудь, кроме того, что своими глазами видела? Такие живут в себе - дальше того, что за порогом, им и дела нет.

Боцман прикидывал, стоит ли потолковать о своем решении с кем-нибудь. Если бы остаться с глазу на глаз с Валгепеа, можно бы и обсудить. Койт, тот чересчур книжник, вряд ли что разумное скажет. А милиционер, опять же, запальчив и от саней ни на шаг, оставшаяся без мужа женщина притягивает его, как магнит. Вот Яннус, этот понятливый, с ним и надо будет завтра все еще раз взвесить, сейчас он намаялся со своими ногами, не до разума ему. Маркуса Адам знал еще мало, хотя предполагал, что тот потребует созвать собрание - а до него ли сейчас, - не место и не время! Все за одного и один за всех - присказка красивая, конечно, но только на корабле должен быть один капитан. Чести этой боцман Адам не домогался, ношу сию он пронесет только сегодняшнюю ночь, а потом пусть решают всем миром.

Против собраний и митингов, в принципе, боцман Адам ничего не имел. Он был давним членом Союза моряков и на своей шкуре изведал, что в одиночку матрос перед капитаном и судовладельцами - нуль, но под одной шапкой команда уже сила, с которой нельзя не считаться. Только вот собрать всех под одну шапку никогда не было просто, судовладельцы умели вбивать клинья: кого похвалят, кому надежду подадут на повышение, кого вином приманят, а кому что-нибудь и в руки сунут. В какие только перепалки не вступали между собой кочегары и матросы, какую только власть не выказывали боцман и штурманы! У каждого свои интересы и свои планы. Было время, когда Адам Пяртель - человек, у которого, как он сам шутил, два имени и ни одной достойной фамилии, - тайком привозил в Эстонию запрещенную литературу из Ленинграда и Копенгагена. Не проваливался, был осторожен, язык держал за зубами и не напивался. Капитаны ему доверяли, он не наушничал, но требовал порядка, и матросы на него не косились. В сроковом году боцман Адам возвысился, если можно так сказать, до боцмана пароходства всей республики. Теперь он уже должен был заботиться о десятках судов, хотя сам в море больше не ходил. О славе своей громкой должности не пекся, чиновником был неважным, но взятые обязательства выполнял. К сожалению, увязал в канцелярских дебрях и рвался навад в море, боцманом на один-единственный пароход. Мечту свою он, может, и осуществил бы, но началась война.

Мысли боцмана прервал Койт, который спросил:

- Ты представляешь себе, в каком направлении мы движемся - на восток или на запад, на север или на юг?

- Не заплутаемся, - уклончиво ответил Адам.

- Шоссе вроде бы сузилось, Вмешался Валгепеа:

- По Невскому, конечно, куда приятней прогуливаться.

Боцман думал, что дальнейший маршрут следует завтра обсудить сообща. А сейчас надо идти дальше, пусть сугробы хоть по пояс будут, И еще подумал он, что им досталась хорошая лошадь, идет ровно и шустро, только поспевай следом. Такая свезет воз и погрузнее, и если Яннус впрямь будет отставать уж больно странно он ковыляет, в городе это как-то не бросалось в глаза, можно пристроить и его на дровни. Вряд ли старуха заропщет, до лошади ей вроде бы и дела нет.

Тут боцман ошибался. Старуха берегла коня. Ей хотели всучить другую лошаденку, но она потребовала Серка. Серко был жеребенком их Русалки. С ним она еще никогда не застревала в пути, Серко не упрямился и не мчал сломя голову, на него всегда можно было положиться. Когда она попросила Серка, то обо всем этом не думала, просто Серко был ей ближе. Конюх поскреб в затылке - он обещал Серка на следующее утро Ефиму, да только Глафира Феоктистовна бабка строптивая, лучше с ней от греха подальше. У Глафиры сын и два внука в армии, другой сын служит в Вологде милиционером, ее сам председатель остерегается, потому как знает Глафира Феоктистовна всю его подноготную - так думал про себя конюх и решил в конце концов отдать Серка в извоз. Поди, с Ефимом как-нибудь поладит, к тому же нет у Ефима никого за спиной. И еще подумал конюх, что, должно быть, важны будут шишки эти, кому коня требуют, простые смертные идут себе как придется, разве колхозу под силу перевезти полсвета? Ну, может, и не самые важные, самые важные в автомобилях едут или на самолетах летают: Теперь тут много всякого люда проносит, разве раньше заглядывал кто в ихние края? Так он сказал и Глафире Феоктистовне, не напрашиваясь на ответ, потому что она никому не отвечала, даже председателю, такая уж была супротивная и чудаковатая старуха. Сколько же это ей годков - поди, полных семьдесят пять будет, хотя нет, уже все восемьдесят пять за горбом. Когда Архип, благоверный ее, умер, тогда уже пятьдесят стукнуло, а с той поры, если оглянуться, целая человеческая жизнь прошла.