Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы - Маруся Климова

Такова реальность, а точнее, таково положение добра и зла в современном мире! Стоит ли удивляться после этого, что русская классическая литература к настоящему моменту практически полностью себя исчерпала. Ибо я абсолютно не представляю себе, кто в наши дни может такое читать. Разве что безумцы из триллеров? А кто еще сегодня способен осилить «Бесов» или тем более «Воскресение»? Ведь главный пафос этих произведений, как и вообще всей русской классики девятнадцатого века, заключался именно в борьбе со злом, которое сейчас уже давно никого не интересует, кроме вымышленных голливудских маньяков!

Глава четвертая

Бессмертие литературы

Вот уже больше ста лет философы, литературоведы и критики рассуждают о смерти литературы. А в чем, собственно, заключается ее смерть? Большинство сходится на том, что литературу потеснило и отодвинуло на задний план кино. Конечно, если постоянно посещать всевозможные фуршеты, как это и делает большинство современных критиков, то поневоле придешь к подобному выводу. Потому что посвященные премьерам фильмов мероприятия просто несопоставимы по своему размаху с теми, что устраиваются в связи с выходом книг. В кино сейчас прокручивается гораздо больше бабок, чем в литературе – это и ежу понятно. Но разве можно строить столь масштабные умозаключения, как смерть литературы, основываясь исключительно на впечатлениях от качества и количества закуски и спиртного на презентациях? По-моему, это не то чтобы ненаучный, но вообще крайне поверхностный взгляд.

Если хорошенько вдуматься в эту проблему, то придется признать, что разговоры о смерти разных видов искусства начались с изобретения фотографии, которая прежде всего поставила под сомнение существование живописи. Правда, тут же на защиту живописи встали художники-импрессионисты, которые попытались доказать обратное: мол, фотография холодна, безжизненна и вообще не способна запечатлеть мимолетные оттенки цветов и света, а также всевозможные индивидуальные человеческие особенности и сдвиги по фазе в восприятии внешнего мира, как в случае с Ван Гогом например. Что верно, то верно! Дайте какому– нибудь психически неуравновешенному типу в руки фотоаппарат, и пусть он с ним носится как угорелый, скачет или катается по земле от боли, после того как отрежет себе ухо, – все равно такого впечатляющего эффекта, как в поздних полотнах Ван Гога, ему не добиться, разве что снимки получатся чуточку перекошенными.

Ну а кино конкурирует главным образом с театром, в недрах которого даже никаких импрессионистов не появлялось, чтобы хоть как-то оправдать его существование. Поэтому театр сегодня – это почти такой же отстойный вид искусства, как и цирк. Я вообще довольно плохо представляю тех, кто посещает сегодня театр. По-моему, все театральные постановки должны были бы сейчас проходить в абсолютно пустых залах. И в большинстве случаев так оно и есть. Отчего нынешние театральные актеры, вероятно, все больше ощущают себя обделенными человеческим вниманием, одинокими, почти как обитающие на чердаках и питающиеся на помойках бомжи. Мне кажется, что те немногочисленные зрители, которые все еще приходят на спектакли, чувствуют себя кем-то вроде меценатов, добрых самаритян, медбратьев или сестер милосердия, которые явились туда из сострадания ко всем этим несчастным, прыгающим и кривляющимся на сцене существам, дабы своим участием и вниманием поддержать едва теплящийся и угасающий огонек, каковым в наши дни является театр. В конце концов, и о вымирающих видах животных кто-то заботится: заносит их в Красную книгу, переселяет в заповедники, – а тут речь идет о людях и сохранении их культурных традиций и обычаев.

Но при чем здесь литература? Литературе, думаю, в ближайшую тысячу лет никакая смерть не грозит! И главный залог ее долголетия – в простоте средств, необходимых писателю для воплощения самого грандиозного замысла. Берешь карандаш и пишешь! Даже никаких особых знаний и умений не требуется: ни нот, ни музыкального слуха, ни эффектной фотогеничной внешности (как актеру) или же способностей к рисованию. Эта безграничная простота и делает занятие литературой практически вечным и независимым от любых достижений прогресса, который, кстати, развивается только в сторону все большего и большего усложнения, но никак не простоты. Если же взять и отловить в джунглях какого– нибудь незатронутого цивилизацией Маугли, которому многочисленные театроведы не успели еще запудрить мозги, и сводить его разок в кино, то в театр он после этого уж точно никогда не пойдет. Однако стоит только обучить его грамоте, как он тут же начнет кропать стихи или же замыслит сочинить роман о жизни диких зверей. И никакое кино его от этого занятия не отвлечет! Я готова допустить, что люди могут совсем перестать читать книги, однако это вовсе не означает, что они когда-нибудь перестанут их писать.

Буквально на днях я смогла лишний раз убедиться в справедливости этих слов, когда оказалась на просмотре последнего фильма Ларса фон Триера «Догвиль». В этом фильме знаменитый кинорежиссер, любимец критиков и публики, основатель «Догмы» и проч., вдруг совершенно неожиданно для меня решил отказаться практически от всех кинематографических приемов исключительно ради того, чтобы явить миру… свое литературное произведение. То есть фактически пожертвовал достижениями кино ради литературы! Лично у меня нет в этом ни малейшего сомнения, поскольку все действие этого фильма сводится к перемещению каких– то почти бессловесных марионеток-персонажей на фоне в высшей степени условных и скудных даже для театра декораций, в то время как голос за кадром тщательнейшим образом воспроизводит каждое драгоценное словечко сочиненного режиссером некоего произведения, очень похожего на притчу, во всяком случае, вспомогательным сценарием этот текст вряд ли можно назвать, потому что он явно перевешивает и заслоняет собой все остальное действие. И надо сказать, большего бреда мне уже давно не приходилось слышать – типичная графомания! Какие-то причудливые описания тени от колокольни, которая «в полдень падает на домик матушки Блум», многочисленные «тонкие» наблюдения за человеческой психологией, противоестественный эпический тон изложения, где месяц, выглянувший на небе в кульминационный момент действия, вносит «своим светом ясность в происходящее на земле»… В общем, текст из тех, что должны начинаться давно забытой фразой: «Мороз крепчал…» Признаюсь, я досидела до конца этого крайне занудного чтения только из любопытства, потому что все никак не могла поверить, действительно ли Ларс фон Триер такой идиот. До самого конца в моей душе не угасала слабая надежда: а вдруг в финале фильма все еще как-нибудь неожиданно повернется. Однако ничего особенного так и не произошло. В конце на небе появился «осветивший все вокруг» месяц, и я окончательно убедилась в ограниченных умственных способностях Ларса фон Триера. Тем не менее надо признать, что ему удалось то, что так и не получилось у известной чеховской героини, достававшей издателя чтением своего произведения до тех пор, пока тот ее не замочил. Уверена, не одна эта несчастная писательница, а миллионы графоманов во всем мире ежедневно подвергают свою жизнь опасности, досаждая знакомым и родственникам чтением своих произведений. И вряд ли им хоть раз в жизни удалось дочитать их до конца. А Ларс фон Триер умудрился заставить выслушивать свое высосанное из пальца произведение в течение целых трех часов кряду несколько миллионов ничего не подозревающих зрителей, застигнув их врасплох, так сказать. По– моему, это просто феноменальный успех! Но самое главное, этот пример как нельзя лучше показывает: слухи о смерти литературы все-таки сильно преувеличены. Даже могущественное и процветающее кино отступает перед литературой, и всемирно известный режиссер жертвует его достижениями ради удовлетворения своих графоманских амбиций.

Все эти разговоры о смерти литературы, скорее всего, просто что-то вроде невротической реакции, какую можно наблюдать у слишком здоровых, упитанных и избалованных детей, когда мамочка и папочка вдруг чересчур много внимания начинают уделять их простудившимся братикам и сестричкам. В детстве я тоже очень любила болеть. Тогда родители начинали сразу же суетиться вокруг меня, укладывали в мягкую уютную постельку с чистыми простынями, накрывали теплыми одеялами. Мама по несколько раз приходила ко мне, взбивала подушку, трогала мне лоб приятной прохладной ладонью. Кроме того, она приносила мне разные вкусные вещи: мандарины, апельсины, виноград и даже бананы, которые тогда были особой редкостью и очень мне нравились. Я пребывала как бы в полусне: рассматривала слоников и жирафов на обоях и мне казалось, что они дрожат и расплываются, как будто я вижу их сквозь горячий воздух пустыни; знойное марево, словно я сама иду по желтому песку, и вдали, далеко-далеко, прогуливаются эти слоники и жирафы.