Песнь русалки - Саша Урбан

он и поднес было напиток к губам, как вдруг в коридоре раздался грохот и звон.

Вино выплеснулось на руки и стол, на колени, когда Святослав вскочил, напряжённо ища глазами источник звука.

— Да что там происходит? — процедила княгиня и, подобрав юбки, направилась к двери.

Та распахнулась ей навстречу, впуская Власа, взмыленного и растрепанного. Он ввалился в светлицу и упёрся о стол, переводя дыхание.

— Что случилось? — хором спросили Дана и Свят.

— Там это… — он тяжело дышал. — Старуха. Плохо ей стало. Завалилась, скулит. Ох, дайте что-нибудь…

И, не дожидаясь разрешения, конюх схватил святову кружку и осушил ее одним махом, закашлялся.

— Крепкое какое, — хмыкнул он и покачнулся. Взгляд его остекленел. По лицу растекся румянец, как от лихорадки.

— Влас, — шагнул к нему Святослав. Конюх дернулся, приходя в себя.

— Все хорошо. Нужно это… что-нибудь, позвать кого-нибудь, чтоб проверить, не помирает ли, — заговорил он, тяжело переводя дыхание между каждым словом. Он стиснул кулак на рубахе и шумно сглотнул. — Не в то горло, видать, пошло. Можно мне водицы?

— Во дворе попьешь, — процедила княгиня. Влас обернулся к ней, уставился во все глаза, будто раньше и не видал. Губы его зашевелились, но ни звука не сорвалось. Речистый и говорливый, Влас впервые на памяти Святослава подбирал слова.

— Пойдем, скорее. Позовем кого-нибудь, — бросил Свят, утягивая друга вперёд, а тот все оборачивался на застывшую, словно статуя, княгиню, и не мог наглядеться.

Глава 3

— Говорил я тебе, не надо было ее сюда везти, — причитал Влас, пока они вчетвером добирались до конюшни, пытаясь не поскользнуться на размокшей глинистой земле. Несколько дней назад княгиня распорядилась положить мостки, но и те успели погрузиться в грязь так, что не разобрать, а были ли они вообще.

— Ничего ты не говорил, — напомнил княжич.

— Ну, напрямую, может, и не говорил, но я ж тебе намигивал… то есть намекал. Говорил, что беда будет, да и княгиня не обрадуется. Никак, духа злого привели или водяницу.

— Не водяницу, — послышался сзади голос одной из кумушек. Гостьи княгини молча следовали за ними, и только шумное дыхание выдавало их нетерпение.

— С каких пор тебя волнует, обрадуется княгиня или нет? — нахмурился Святослав.

Влас не ответил, лишь обиженно поджал губы и ускорил шаг, пока не оказался в дверях конюшни, да так и застыл, упёршись в дверной косяк. Остальные замерли за ним и все пытались глянуть поверх его плеча.

— Тебя только за смертью посылать, Влас Никитич, — проворчала Олеся. Живая и здоровая, она сидела на лавке и пыталась заплести космы цвета дорожной пыли в косу. Получалось не очень, то тут, то там выбивались пряди, но она словно не обращала внимания, как будто соблюдала приличия только чтоб как-то искупить вину за испуг, который причинила.

— А как же? Как же глаза? Пена? — пробормотал Влас, спина его обмякла. Олеся только сверкнула глазами.

— Нужно же мне было как-то от Данки сманить, а? А вы и не одни пришли, славно, — улыбнулась она, глядя на девичьи лица, показавшиеся в просвете между юношами. В глазах Олеси мелькнуло узнавание, и хитрая улыбка сменилась нежной и ласковой, как весенние солнечные лучи. — Вот вы где были, девочки мои.

— Бабушка! Бабушка! — Анюта и Дарья бросились к старухе, вытянув напряжённые руки. Та распахнула объятия и приняла их под покров своих бесчисленных накидок и платков. Узловатые пальцы легли на светлые затылки, Олеся прикоснулась губами сначала к одной макушке, потом к другой.

— Ну-ну, девочки мои. Бабушка же все слышит. Бабушка все всегда узнает и придет. Скоро домой пойдем.

Но две хрупкие фигуры застряслись, из-под слоев ткани послышались скулящие рыдания, как будто плакали маленькие дети. Святослав протер глаза: и правда, они же едва ли не младше него. И как он мог принять их за старух? Все дело в волосах и странной поступи, наверное. И в этой их странной манере отворачиваться, не говорить.

— Бабушка, она веретенца наши украла и спрятала, — всхлипнула одна из кумушек.

— А с веретенцами и имена забрала. А без них мы и вернуться-то не можем, — подхватила вторая. — С княжичем говорить запретила, нам его ни защитить, ни предупредить не даёт. Обещала все вернуть, как мы ее волю исполним, а мы…

И снова рыдания. Влас тихонько подошёл к Святу и шепнул.

— Ты понимаешь хоть слово? Какие веретенца?

— Не знаю, — пожал плечами Святослав.

— Веретенца волшебные, — невозмутимо сказала Олеся, утешающе поглаживая девушек по волосам. — Без них и имен они — не они. А раз так, я не могу забрать их домой, пока ведьма проклятая их держит.

И стоило словам повиснуть в спертом воздухе, пропитанном запахом прелой соломы, Влас дернулся и вскинул руку.

«Не смей называть ее этим словом!» — вскричал он и пошел на старуху. Кумушки вскрикнули и бросились в стороны, каждая попыталась утащить бабушку с собой. Все трое повалились на земляной пол, а Влас застыл, словно не знал, на кого обрушить свой гнев. Его грудь тяжело вздымалась, взгляд бегал с одного лица на другое, занесённый кулак дрожал. Святослав, недолго думая, бросился вперёд, схватил конюха поперек живота и повалил на пол.

От этого Влас словно опомнился и принялся вырываться и ёрзать, рычать по-звериному. В глазах горел гнев фанатика, готового до последней капли крови защищать свою святыню. Ярость застлала ему взор, и юноша смотрел перед собой, но будто не узнавал друга. А Свят перенес весь свой вес на руки, придавил Власа за плечи к земле и давил, давил, в надежде, что сейчас друг перебесится и успокоится. Но чем дольше он держал, тем сильнее разгорался во Власе гнев. Несколько бесконечно долгих секунд, и на шее юноши вздулись вены, а в белках глаз показались подтёки крови, на губах выступила пена. Свят пытался позвать его, но тот не слышал.

Краем глаза юноша заметил шевеление. Олеся поднялась с пола и с прытью, несвойственной старому телу, подбежала к загону, схватила верёвку и, ловко завязав на ней узел, бросила моток на Власа. Юноша задёргался ещё сильнее, и веревка зашевелилась на нем, как живая змея на солнцепёке. В глазах Власа зажёгся животный первобытный страх. Юноша задёргался, а Свят впился в его плечи, удерживая уже чтобы друг не покалечил самого себя. Стоило верёвке сместиться с груди к шее, как