Зомби-экономика. Как мертвые идеи продолжают блуждать среди нас - Джон Куиггин

Вначале происходит расширение предложения денег – в результате ли притока золота, эмиссии бумажных денег или финансовых нововведений. Это приводит к снижению процентных ставок. Низкие процентные ставки стимулируют заимствования в банковской системе. Искусственно раздутые заемные деньги ищут для себя возможности вложения, которых становится все меньше. Так возникает неустойчивый подъем. В ходе этого подъема капитал начинает ошибочно направляться в те сферы, куда, будь ценовые сигналы неискаженными, инвестиции никогда бы не пришли. Коррекция, или кредитный крах, наступает в тот момент, когда создание кредита больше не может продолжаться. В итоге рынки расчищаются, и ресурсы перераспределяются в более эффективные сферы вложения.

Стандартная классическая теория утверждает, что депрессии не должны возникать, а если они и возникают, то обязательно произойдет автокоррекция. Теория австрийской школы показала, что длительные депрессии могут возникать в результате негативного денежного шока. Но в ней не хватало ряда ключевых элементов.

Для времени, когда она была выдвинута, австрийская теория делового цикла была большим шагом вперед. Но, делая упор на неправильном размещении капитала, она упускала из виду самую очевидную черту делового цикла, а именно массовую безработицу.

Не менее важно, что австрийская теория делового цикла несла в себе радикальные выводы, чаще всего не замеченные ее сторонниками. При пристальном рассмотрении австрийской теории делового цикла оказывается, что финансовые рынки неэффективны. Это, в свою очередь, означает, что вмешательство государства может помочь в смягчении колебаний инвестиционного спроса, сопровождающих деловой цикл.

К сожалению, Хайек и Мизес были догматичными сторонниками невмешательства государства в экономику. Как следствие, едва приблизившись к серьезной теории делового цикла, всю свою остальную жизнь Хайек и Мизес стремглав неслись в обратном направлении. Во время Великой депрессии они встали на нигилистическую позицию «ликвидационизма», заявив, что нужно дать погибнуть предприятиям, принявшим во время подъема плохие инвестиционные решения. Эти заблуждения превратились в окаменевшую догму в головах их последователей.

В 1920-х годах австрийская школа была на передовой теории деловых циклов. К сожалению, впоследствии она не смогла развиться в положительном направлении, и теперь ее раздирают догматические распри и споры по поводу методологии.

Разработка первой поистине убедительной теории делового цикла и первого эффективного в борьбе с экономическим кризисом типа политики стала возможна благодаря Кейнсу и его сторонникам. Кейнсианцы настаивали, что без необходимого регулирования финансовая нестабильность неизбежна. Это убеждение разделялось кейнсианцами самых разных направлений. К примеру, лауреат Нобелевской премии по экономике Джеймс Тобин, один из ведущих кейнсианцев мейнстрима, утверждал, что введение глобального налога на финансовые трансакции «подбросит песка в шестеренки» глобальной финансовой системы и тем самым снизит стимулы к расшатывающим экономику спекуляциям. Предложение Тобина, выдвинутое в 1970-х годах, в конце концов привлекло к себе внимание после глобального финансового кризиса.

Хотя озабоченность финансовой нестабильностью высказывали кейнсианцы всех мастей, больше остальных на этом явлении сосредоточилась посткейнсианская школа, связанная с именем Хаймана Мински. Мински поместил в фокус рассмотрения нестабильность кредитных и инвестиционных процессов в рыночной экономике и заявил, что капиталистическая финансовая система по своей природе неустойчива из-за больших шатаний в ожиданиях инвесторов, совершающихся во время экономического цикла.

Мински в своей модели выделил три типа финансовых предприятий: страхующие свои риски консерваторы, чьи операции приносят доход, достаточный для покрытия издержек капитала; финансисты-спекулянты, обслуживающие свой долг за счет роста цен на активы; «игроки Понци», не способные покрыть свои убытки ни в краткосрочном, ни в долгосрочном периоде, но искусно скрывающие свою несостоятельность на протяжении достаточного для обогащения времени.

По мнению Мински, деловой цикл развивается следующим образом. Он начинается с рецессии, когда рушатся сложившиеся ожидания. В процессе восстановления прибыли растут, а балансы приходят в порядок. В течение некоторого времени, пока предыдущий спад еще не стерся из памяти, соблюдается осторожность. Но экономика продолжает расти, возможно, даже ускоряется новыми технологическими прорывами, прибыли восстанавливаются, и вновь расцветают ожидания будущего роста. Осторожность начинает исчезать. Все сильнее подхлестывается «самопроизвольный оптимизм».[14] Банки подходят к кредитованию все более вольготно, и кредит расширяется. Даже осторожные инвесторы втягиваются в общий круговорот, боясь упустить потенциальные прибыли.

В этот момент начинается фаза бума. «Эйфорическая экономика», выражаясь словами Мински, набирает обороты. На этом этапе финансисты-спекулянты делают большие прибыли, что служит огромным соблазном для «игроков Понци». Ситуация на рынке все больше определяется спекуляциями по поводу присутствующих настроений или ожидаемых движений и все меньше – фундаментальной стоимостью активов.

Время от времени становится известно о крахе того или иного «Понци», но в обстановке роста эти события рассматриваются как курьезы, не имеющие общей значимости. Тем не менее, когда пузырь достигает зрелости и львиная доля экономической активности оказывается связанной со спекуляциями, крушение очередного «Понци» может вызвать резкий перелом в настроениях инвесторов, устрашенных возможным охватом злоупотреблений. Лихорадочное свертывание «длинных» кредитов приводит к новым банкротствам уже не одних только «игроков Понци», но и тех, кто спекулировал на продолжении экономического роста. Экономика уходит в крутое пике, происходит рецессия и (временный) возврат к осторожности и консерватизму.

Работы Мински получили широкое признание в кейнсианской литературе, посвященной финансовым кризисам прошлого, настоящего и будущего. К примеру, Чарльз Киндлбергер взял модель Мински за основу в своем исследовании «Мировые финансовые кризисы: мании, паники и крахи», сказав, что она «обладает всем необходимым инструментарием для объяснения» экономической и финансовой истории. Однако на развитие макроэкономической теории Мински оказал небольшое влияние.

При всех своих разногласиях и теоретических несовершенствах и кейнсианцы, и австрийцы по большей части правильно угадали развитие пузыря в ходе десятилетия перед глобальным финансовым кризисом. Это не означает, что им удалось предсказать точный момент наступления кризиса и его конкретные обстоятельства. По своей природе пузыри таковы, что нельзя точно предугадать, ни когда они взорвутся, ни к каким последствиям это приведет. Даже самые даровитые прорицатели, такие как Нуриэль Рубини из Бизнес-школы Стерна, больше внимания обращали на международные дисбалансы и неустойчивость цен на жилье, нежели на довольно туманную надстройку из финансовых трансакций, которая подпитывала и усугубляла эти дисбалансы.

А было ли «великое смягчение» на самом деле?

Внезапный конец «великого смягчения» с новой силой поставил вопрос: было ли оно реальным явлением или же чрезмерно радужной трактовкой данных? Даже в период, когда стандартное объяснение «великого смягчения» пользовалось общим признанием, выдвигались и другие интерпретации. В статье, опубликованной в 2001 году Институтом Брукингса, Оливье Бланшар из Массачусетского технологического института и Джон Саймон из Резервного банка Австралии попытались на основе данных доказать, что с 1950-х годов происходило долгосрочное снижение волатильности, лишь ненадолго прерванное в 1970-х и начале 1980-х годов.

Хотя эта интерпретация согласовывалась с данными не хуже, чем стандартное объяснение, она не получила широкого признания. Трудно согласиться со статистической проверкой, утверждающей, что в 1950-х и 1960-х годах экономика была более волатильна, чем в 1990-х годах, поскольку послевоенный подъем в действительности запомнился как период сильного роста и низкой безработицы. Если наши измерения волатильности противоречат опыту, то самый очевидный вывод – мы измеряем что-то не то.

Если данные о поквартальной волатильности допускают столь сомнительную интерпретацию, возникают оправданные сомнения, могут ли они служить подтверждением для описания «великого смягчения». Поэтому стоит более пристально взглянуть на определения статистических показателей и их интерпретацию.

Во-первых, если сосредоточиться на волатильности роста выпуска, возникает сложность с тем, что игнорируется влияние средних темпов роста. Возьмем, например, данные по темпам роста в США. В 1960-х годах их стандартное отклонение равнялось 2 процентным пунктам, а в 1990-х годах – 1,5 процентным пунктам. Казалось бы, привычная история о снижении волатильности роста выпуска подтверждается.