Нулевое досье - Уильям Гибсон

Впрочем, последнее время Милгрим реже впадал в панику, а если впадал, то перезагружался собственными силами. Как объяснила психотерапевт в клинике, это побочный эффект того, что он действует не на автопилоте. Милгрим предпочитал не очень замечать такие побочные эффекты, чтоб не сглазить. Психотерапевт говорила, что главное для него, в смысле побочных эффектов уменьшенной тревожности, – отказ от регулярного приема бензодиазепинов.

Он, по-видимому, сейчас не принимал их совсем после очень постепенной отмены в клинике. Милгрим не знал, когда именно перестал получать бензодиазепины: одинаковые капсулы не позволяли определить. А капсул он принимал много, некоторые – с пищевыми добавками: клиника была с натуропатическим уклоном, что-то такое типично швейцарское. Впрочем, в остальном лечение было вполне агрессивное, начиная с неоднократных переливаний крови и заканчивая препаратом, который врачи называли «парадоксальный антагонист». Он вызывал особо странные сны: в них Милгрима преследовал Парадоксальный Антагонист – загадочный субъект, который почему-то ассоциировался у него с цветовой гаммой американской рекламы пятидесятых годов.

Милгрим скучал по психотерапевту. Так приятно говорить по-русски с интеллигентной женщиной. В переводе на английский это было бы совсем не то.

Он пробыл в клинике восемь месяцев, дольше всех остальных пациентов. Каждый при возможности тихонько спрашивал его, что за фирма. Милгрим поначалу отвечал произвольно, называя тот или иной культовый бренд своего детства: «Кока-кола», «Дженерал моторс», «Кодак». У слушателей расширялись глаза. Под конец он стал называть «Энрон»[8]. Глаза у слушателей суживались. «Энрон» появился оттого, что психотерапевт велела ему ознакомиться с событиями последних десяти лет. Которые, как она справедливо заметила, он полностью пропустил.

Ему снится высокая белая комната с полом мореного дуба. Высокие окна. За ними идет снег. Мир снаружи абсолютно безмолвный, плоский. Свет рассеянный.

– Где вы учили русский, мистер Милгрим?

– В Колумбии. В смысле, в Колумбийском университете.

У нее бледное лицо. Темные волосы расчесаны на прямой пробор и туго стянуты назад.

– Вы описывали свое предыдущее положение как неволю. Это было после университета?

– Да.

– Считаете ли свое нынешнее положение таким же?

– Считаю ли я его неволей?

– Да.

– Не в том же смысле.

– Ваше лечение здесь сто́ит очень больших денег. Знаете ли вы, почему их готовы на вас тратить?

– Нет. А вы?

– Даже догадок нет. Знаете ли вы, что такое врачебная тайна в моей профессии?

– Вы не должны никому пересказывать наши разговоры?

– Да. А как вы думаете, я ее сохраню?

– Не знаю.

– Сохраню. Когда я согласилась приехать сюда и работать с вами, я сразу поставила такое условие. Я здесь ради вас, мистер Милгрим. Не ради них.

– Приятно слышать.

– Но поскольку я здесь ради вас, мистер Милгрим, я о вас тревожусь. Это так, будто вы заново родились на свет. Вам понятно?

– Нет.

– Вы были ущербны, когда вас сюда привезли. Сейчас вы менее ущербны, однако восстановление – комплексный органический процесс. Если вам повезет, он будет продолжаться до конца вашей жизни. «Восстановление», возможно, неудачный термин. Да, вы восстанавливаете некоторые аспекты своей личности, но куда важнее то, чего у вас раньше не было. Первичные аспекты развития. У вас в определенном смысле произошла задержка в развитии. Теперь вы получили возможность расти.

– Но это ведь хорошо?

– Хорошо? Да. Приятно? Не всегда.

В Хитроу его ждал высокий бритоголовый негр с табличкой, на которой красным маркером средней толщины было выведено: «мИЛгРИм».

– Милгрим, – сказал Милгрим.

– Анализ мочи, – ответил негр. – Сюда.

Ему с самого начала очень твердо объяснили, что сдавать анализы по случайному графику – условие непременное. Типа не хочешь – до свидания. Условие угнетало бы его меньше, если бы анализ брали в менее неловких ситуациях. Хотя, видимо, в неудобности и был главный смысл.

Негр повел Милгрима в заранее выбранный туалет, на ходу комкая и убирая в карман листок с красной фамилией.

– Сюда, – проговорил он, быстро идя вдоль ряда дверец.

Типичный британский туалет: не просто перегородки между унитазами, а каждый в отдельной кабинке с настоящей дверью. Первое культурное различие, которое Милгрим замечал после перелета. Наверное, англичанам американские туалеты кажутся уж слишком общественными. Негр указал Милгриму на пустую кабинку, обернулся и быстро шагнул следом. Потом запер дверь и протянул пластиковый гермопакет с баночкой. Милгрим аккуратно поставил красный тубус в угол.

Он понимал, что наблюдатель необходим. Иначе легко подменить баночку. Даже «пописать» из специального искусственного пениса. В нью-йоркской газете писали.

Милгрим вынул баночку из пакета, свинтил синюю крышку и совершил требуемое – на ум пришла фраза: «без дальнейших церемоний». Потом закрыл баночку, убрал в пакет и протянул негру – тренированным движением, так, чтобы тому не пришлось коснуться баночки с теплой мочой. Негр бросил все в бумажный пакет, который свернул и убрал в карман куртки. Милгрим повернулся и продолжил журчать, а негр открыл дверцу и вышел из кабинки.

Когда Милгрим тоже вышел, негр мыл руки, его бритая голова сияла отраженным люминесцентным светом.

– Как погода? – спросил Милгрим, намыливая руки под бесконтактным диспенсером.

Красный тубус стоял рядом на забрызганном искусственном граните.

– Дождь, – ответил негр, вытирая руки.

Вымыв и вытерев руки, Милгрим провел сырым бумажным полотенцем по нижней пластиковой крышке тубуса.

– Куда мы едем?

– Сохо, – ответил негр.

Милгрим вышел следом за ним, неся дорожную сумку через плечо, а красный тубус – под мышкой.

Тут он вспомнил про «нео».

Включил телефон, и тот сразу зазвонил.

5

На дороге не валяются

Холлис смотрела, как Бигенд, по-вампирски подняв ворот, спускается в вестибюль, скачками исчезая из виду с каждой ступенькой. Потом запрокинула голову и уставилась на витые копья нарвальих бивней.

Через минуту она выпрямилась и попросила кофе с молоком – чашку, не кофейник. Постояльцы клуба в основном позавтракали и ушли. Остались Холлис и двое русских в темных костюмах, похожие на статистов из фильма Кроненберга[9].

Она вытащила айфон и загуглила «Gabriel Hounds».

К тому времени, когда принесли кофе, она уже знала, что это роман Мэри Стюарт «Гончие Гавриила», название по меньшей мере одного компакт-диска и как минимум одной рок-группы.

Практически любое знакомое ей сочетание слов было названием какого-нибудь диска или группы. Вот почему у всех групп за последние двадцать лет такие незапоминающиеся названия, даже если участники гордились своей оригинальностью.

Однако изначальные гончие Гавриила, как выяснилось, были из народной легенды. В ветреные ночи люди слышали, как они гонят дичь высоко в небе. Дальние родичи Дикой охоты. Легенда абсолютно в духе Инчмейла, причем у нее были и более жуткие варианты. В них фигурировали псы с человечьими головами или даже с головами человечьих младенцев. Это связывали с верой, что гончие Гавриила охотятся на души младенцев, умерших без крещения. Язычество под маской христианства. В некоторых старых вариантах они назывались гаркавые выжлецы. Чистой воды инчмейловщина. Он бы тут же назвал подходящую группу «Гаркавые выжлецы».

– Принесли для вас, мисс Генри.

Итальянка протянула ей блестящий бумажный пакет, желтый, без надписей.

– Спасибо.

Холлис отложила айфон и взяла пакет. Он был запечатан степлером. Холлис вспомнила огромный степлер в виде головы турка на порнографическом столе. Ручки соединялись двумя прошитыми визитными карточками. ПАМЕЛА МЭЙНУОРИНГ, «СИНИЙ МУРАВЕЙ».

Холлис оторвала карточки и раскрыла пакет, разрывая бумагу степлерными скобами.

Очень тяжелая джинсовая рубашка. Холлис разложила ее на коленях. Нет, не рубашка. Куртка. Темнее ее японских джинсов, ближе к черному. И от ткани пахло индиго, сильно. Землистый дух джунглей, знакомый по японскому магазинчику. Пуговицы-кнопки, черные, чуть шероховатые, без блеска.

Никаких логотипов снаружи. Ярлык под воротником внутри, из некрашеной кожи, толщиной как у среднего ремня. На нем выжжено не название, а неопределенный и смутно пугающий контур, в котором вроде бы угадывалась собака с младенческой головой. Клеймо, по всей видимости, согнули из одного куска проволоки, раскалили и вдавили в кожу, оставив на ней подпалины. Под нижним краем кожаного ярлыка была пришита сложенная белая тесьма с машинной вышивкой: три круглые точки треугольником. Размер?