Особое задание - Евгений Васильевич Шалашов

поела и умерла. Пришлось рассказывать полностью. Ферапонт потом хохотал весь день и теперь требовал от меня новую басенку про тещу. Исчерпав запас, принялся переделывать другие анекдоты.

— Вот, такое дело,— начинал я, вспоминая что-нибудь подходящее. — У одного мужика теща померла. Ну, он порадовался, а она ему сниться стала. Приснится, и говорит — иди-ка ты, зять, пописай! Мужик каждое утро в мокрых подштанниках и просыпается. Пошел к сведущему человеку, а тот и посоветовал: когда теща придет, ты ей скажи — уже пописал. Мужик так и сделал. Лег спать, а когда теща приснилась, и предложила по-маленькому сходить, он ей и говорит — уже пописал! А она — ну, раз пописал, сходи покакай!

От этого анекдота, услышанного уж не в пионерском ли лагере (там по ночам гномик приходил) Ферапонт так ржал, что едва не свалился в костер.

Дядька Ферапонт не любил говорить о себе, но по обмолвкам, намекам, я начал потихоньку составлять его биографию. Родом из села Луковецкое, окончил церковно-приходскую школу. По каким-то причинам в армию не призывался (может, плоскостопие), семьи нет и не было. С большевиками имеет дело едва ли не с момента образования партии большевиков, знаком и с эсерами. Еще бы ему быть незнакомым! Архангельская и Вологодские губернии — места, куда ссылали и народников, и польских повстанцев, а потом туда повалили и социал-демократы, и социал-революционеры. Не добровольно, разумеется, а по приговору суда. В Вологде, вон, и сестренка товарища Ульянова отбывала ссылку, и Анатолий Васильевич Луначарский, и товарищ Сталин. Зато член партии эсеров Гриневский, оказавшись в Архангельской ссылке, порвал-таки с эсеровским прошлым и стал замечательным писателем! А так, не дай бог, примкнул бы к «правым», ринулся бы куда-нибудь в Рыбинск или Ярославль, и не прочитали бы мы «Бегущую по волнам».

И не исключено, что Ферапонт водил такими тропами беглых ссыльных, желающих сбежать от свежего воздуха и экзотических комаров.

Перед тем как самому пробовать кашу, дядька соблюдал некий ритуал — вытаскивал из мешка армейскую фляжку и основательно прикладывался к горлышку. Закатывал глаза, несколько секунд что-то бормотал, словно молился, а потом убирал фляжку обратно в мешок.

— Я же из истинно верующих буду, — пояснил Ферапонт. — Нам только единую рюмку и можно выпить.

Дядька не уточнял — «едину рюмку» в день или в месяц, но сам прикладывался каждый вечер. Мне, правда, ни разу не предлагал. Наверное, «истинно верующему» нельзя пить из одной посуды с «никонианцем», хотя кашу мы черпали из одного котелка и ничего.

Еще похвастался, что во фляге у него ром, что он выменял на собольи шкурки у заезжих торгованов.

—Дорого брать стали, сволочи! — пожаловался дядька. — Раньше бутылка всего шкурку стоила, а теперь три берут! Если бы в сам Архангельск сходить, можно бы у хасеев по две брать, да идти лень.

Я попытался прикинуть соотношение цен в рублях, но не смог. Не знаю, сколько стоит пушнина и сколько ром. Но при любом раскладе торгованы здорово нагрели руки.

Зато, после глотка рома и ужина, дядька заметно добрел и начинал рассказывать.

— Вон, когда летом-то бои шли, ваши-то, в основном, питерские да московские были, в лес сунутся, а там болото! Они тык-мык, да обратно. Потонул кто-то, а может и нет. Ну, потом наладились проводников брать из местных, со станции, так те дальше околицы не хаживали. Вот теперь бои и ведутся — тык да мык, десять верст сюда, десять туда.

«Околицей» Ферапонт именовал расстояние до двадцати верст от деревни или села, на какое отваживались выходить местные охотники. Для него, поистине лесного жителя, это было так, ерунда.

— Хасеи тоже удумали как-то Обозерскую кругом обойти, — принялся за очередной рассказ Ферапонт. — Ну, это когда она еще у вас была, — пояснил он. — Решили через волость проводника взять. Меня-то не было, может, и взялся бы, врать не хочу, а может нет. Я же большевикам ни сват, ни брат. Вы меня не трогаете, я вас не трону. Ну, коли воюют с вами, нехай воюют. А волостному начальству нашему Фимка Снегирев подвернулся, мужик отчаянный, соболя с детства бить приучен, мы с ним кажый год мерились — кто больше набьет. Мужик, говорю, хороший, но он из «никонианцев», потому выпить-то не дурак. Кто из вашего брата самогонку да водку не пьет, а?

Я только дипломатично пожал плечами. Ну, не говорить же, что сам я не пью? А проводник между тем продолжал:

— Но Фимка свое дело знает, пока в лесу — ни-ни, а вот из лесу, тут можно! А хасеи, с большого-то ума, ему целую бутылку рома выдали — мол, на дорогу! Они-то понемножечку пьют, как я, думали, что Фимка так же. А он всю бутыль в одно горло выдул, а потом отряд в такие топи завел, что никто и не выбрался! Ну, хасеи-то ладно, их много было, рыл пятьсот, не меньше, а Фимку дурака жалко! Мужики собирались сходить, глянуть — не осталось ли после хасеев че-нить нужного, винтовок там, патронов, но, я думаю, все в болото ухнулось, а не ухнулось, так на гривах где-нить, куда хасеи зашли, да выбраться не сумели.

Я слушал рассказ Ферапонта с огромным вниманием. А ведь со временем Ефима Снегирева могут причислить к местным «Сусаниным», заведшим на верную гибель батальон американских солдат!

А Ферапонт-то, вот сукин сын! Ни капли стыда, когда говорил — может, и я повел бы. Еще у меня было некое подозрение, что дядька водил людей не только с нашей стороны, но и со стороны Северного правительства. Иначе как объяснить, что «консервы у него и так много, но баловство это, консерва-то», а «мыло аглицкое хуже нашего будет, хоть и духовитее»? Вполне возможно, что консервы и мыло Ферапонт выменивал у английских или американских солдат или у приезжих торгованов.