Жиденок - Игорь Шнайдерман

Но и тут меня подстерегала неудача: потаённые мысли были видны невооружённым взглядом, а по дрожи в голосе и в коленках можно было элементарно просто определить мои похабные притязания. Между тем, женщины, как известно, неуверенным, прыщавым и потным предпочитают уверенных, спортивных и наглых.

В один из летних дней мы с Лёшкой и Витюлей нежились на берегу Алексеевского водохранилища. Невдалеке от нас принимали солнечные ванны три хорошенькие девицы. Мы играли в карты, и девицы играли в карты. Мы поглядывали на девиц, и девицы поглядывали на нас. Самым представительным в нашей триаде был Виталик: он раньше всех начал бриться, раньше всех оформился как мужчина и обладал бархатистым и очень интимным баритоном. Когда мы созрели познакомиться с соседками, вопрос «кого делегировать?» не стоял. Виталий Григорьевич уверенно подошёл к хорошеньким и так же уверенно произнёс:

— Родные, не хотите ли составить нам компанию в карты или насладиться общением?

Девушки захихикали и стали переносить вещи…

Через пару дней нас с Лёшкой снова занесло на тот же пляж и на ту же подстилку. Мы снова играли в те же самые карты, а возле нас загорали две пляжницы с вопиющими формами.

Предшествующий опыт запудривания мозгов не мог не побудить в нас желания познакомиться с новыми жертвами нашего неотразимого мужского обаяния. Мы бросили монетку, и миссия отсутствующего третьего выпала мне. Я удивительно спортивно и лихо подрулил к девицам и произнёс, как мне тогда показалось, виталиковским баритоном:

— Девушки! Давайте сдвинем подстилки и познакомимся!

Подружки на секунду оторвались от карт и в унисон пропели:

— Пошёл на х…й!

Мне было стыдно дословно процитировать Лёше форму отказа, и я соврал, что девушки ждут своих парней.

Ещё приблизительно пять минут мы понаслаждались солнцем, собрали манатки, и я потащил друга в указанном девицами направлении.

Тогда я понял, что жизнь состоит не только из взлётов.

В нашей семье, как и в большинстве еврейских семей, вопрос «куда идти работать после школы?» никогда не стоял. В нашей семье, как и в большинстве «наших» семей, стоял вопрос «куда идти учиться?». Мои родители пытались прочесть в глазах своего единокровного воплощение своих же несостоявшихся мечтаний. Причём, круг их ограничивался двумя очень национальными профессиями: профессией музыканта и профессией врача.

Я никогда не учился в музыкальной школе и представить себе не мог, как можно разрезать живого человека. Помыслы мои были загажены низменной и мало оплачиваемой профессией актёра.

Вместе с тем, дефицит характера, как в те далёкие пламенные годы, так и в нынешние вялотекущие, никогда не позволял мне, гад, принимать кардинальных решений. Всю жизнь я искал причины и всю жизнь пренебрегал возможностями. Вот и теперь: под предлогом «непричинения неудобства родным и близким» я пошёл по пути наименьшего сопротивления и, имея за душой «Свидетельство» об окончании художественной школы, отправился испытывать судьбу в архитектурный институт.

Без ложной скромности должен вам заявить, что рисовал я неплохо. На экзамене я так лихо изобразил слепого грека Гомера, что мне с испугу поставили за него отличную оценку. Ещё по двум предметам я «прицепом» получил «четыре» и «пять».

И вот в этот удивительно благоприятный момент абитуриент архитектурного факультета во мне скончался. Я гордо проигнорировал последний экзамен и без зазрения совести соврал родителям, что засыпался.

В этот пиковый момент во мне проснулся бес лицедейства. Хотя, скорее всего, он и не засыпал. Он просто выжидал удобного случая и засандалил мне под дых, как только я расслабился.

Поступил я более чем неразумно: вступительные экзамены в театральные ВУЗы благополучно завершились месяц назад. Что мне оставалось делать? А ничего: идти работать на авиационный завод. Почему на авиационный? Потому что «мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

На авиазаводе работал мой папа. По блату меня взяли разметчиком-плазовым. «Разметчик» — это человек, который размечает, а «плаз» — это такая плоская железка, на которой вычерчены детали самолёта.

Целый год я активно развивал советское самолётостроение и не менее активно готовился «в артисты»: посещал народный театр, штудировал умные книжки и изучал творческое наследие корифеев сцены.

Судя по всему, эта свербинка сильно отличала меня от всех остальных разметчиков-плазовых. Иначе чего бы было моему приятелю Витьке Лыкову писать такое высокоштильное стихотворение:

Он статен и хорош строеньем,Красив, в искусстве знает толк,У всех он поднимает настроенье,А с женщинами он — матёрый волк…Вы скажете: «Видали мы таких!»Ан нет! Эр-ршите запретить!Он здесь единый, неприкосновенный…И вообще, домой пора иттить.

Помимо устремлений эстетических, я не терял надежды решить и свою основную этическую проблему. Подстёгиваемый лыковской фразой «а с женщинами он — матёрый волк», я настойчиво пытался стать мужчиной.

Очередным объектом моих сексуальных вожделений стала девушка с русским именем Татьяна и армянской фамилией Тер-Осипян. Притягательная смесь Кавказа и Центрального Черноземья отличалась тем, что других зон, кроме зон эрогенных, на её теле не было.

На её глянцевых, уходящих в бесконечность ногах хотелось спать, на её грудях хотелось жить, а её мокрые губы хотелось есть, как бифштекс с кровью.

Татьяна пахла женщиной. Татьяна была развратна. В Татьяне было сто восемьдесят сантиметров росту при семидесяти килограммах живого тела. И я мечтал, чтобы именно она лишила меня невинности.

Существовала, правда, одна маленькая загвоздка: Танюша была невестой. Она собиралась замуж за курсанта лётного училища Серёжу. Причём загвоздкой это было отнюдь не для Танюши — её любви хватило бы и на двоих, и на троих.

И третий таки был. Третьим был Лёшка.

Целых два дня бедная девушка не могла решить, кого из нас она любит больше. Целых два дня мы гуляли втроём, и Танина головка, как на шарнирах, вертелась то влево, то вправо. Целых два дня мы с Лёхой деликатничали, кивали друг на друга и начинали тихо ненавидеть соперника.

На третий день в наши отношения бесцеремонно впёрся случай: мы с Танюшей оказались вдвоём у меня дома.

…На сковородке шкворчало подсолнечное масло. На проигрывателе хырчала старая пластинка. Я жарил картошку. Таня танцевала под «Весёлый вечер» Александра Наумовича Цфасмана. Я на кухне. Она в гостиной.

…Огонь выключился, и картошка перестала шкворчать. Музыка кончилась, но проигрыватель продолжал хырчать. Я пошёл в комнату, чтобы переставить пластинку.

Но не дошёл. Потому что, проходя мимо спальни, я увидел на белых простынях родительской кровати смуглое и совершенно голое женское тело. У меня перехватило дыхание. Я подумал: «Вот оно!», но сказал абсолютно противоположное:

— Тань, как тебе не стыдно! Ты же невеста…

Танюша медленно прошлась рукой по всем своим бугоркам, согнула ногу в колене и скользнула подрагивающей ладошкой туда, внутрь бедра, где чёрные колечки волос безуспешно борются со срамом.

Мои коленки подкосились, затем спружинили, и я, как шимпанзе, одним прыжком вскочил в постель. Она быстро и умело стащила с меня одежду и мгновенно поставила на шее огромный засос.

Мы целовались так, будто губами пытались выхватить друг у друга лопнувший, исходящий соком персик. Своими острыми и длинными ногтями она царапала мою спину, а я постанывал от боли и от желания и мял её груди, её выпуклый зад, её живот, её ляжки… Я мял её всю, словно у меня было сто рук. Мои наглые пальцы судорожно вошли во что-то странное и запретное, Татьяна басом выдохнула: «Да!» — и в тот же миг откуда-то извне раздался щелчок.

«Мама!» — подумал я и упал с кровати.

Натягивая на себя разбросанные по комнате шмотки, я в запарке вместо своих семейных трусов надел Танюшины кружевные трусики. Она расхохоталась, а я, продолжая засупониваться, бегал от двери к постели:

— Ужас! Какой ужас!

Когда первый испуг прошёл, я глянул в глазок и понял, что за дверью никого нет. Я вернулся в спальню и спросил:

— Что это было?

Таня потянулась и очень ехидно ответила:

— Проигрыватель выключился.

…Она по-прежнему лежала посреди кровати, а я сидел на краю и соображал, что делать. Её нога почухала меня по спине. От прикосновения я снова завёлся и теперь уже стал раздеваться сам. Татьяна остервенело вцепилась губами в моё ухо, и я взвыл от счастья. В ту же секунду, сквозь собственный вой, я услышал, что зазвенел дверной звонок.

Как ужаленный, я снова стал натягивать то, что успел снять, а Танюша не отпускала меня и шептала:

— Не открывай, иди ко мне, я тебя хочу…