Учитель цинизма - Владимир Губайловский

– Напрасно ты обижаешься. Втроем мы вламываться не можем – и так-то боязно встретить этакую гоп-компанию в пустынном месте, а если она ввалится к тебе в дом и попросит продать коромысло? Ясно же, что про коромысло прямо тут же придумали для отмазки, а на самом деле что у них на уме? Если я пойду – такой мордоворот, – тоже как-то зябко хозяевам, а Шуре я не вполне доверяю – он что-нибудь спросит про «гладкие многообразия», и тогда нам уж точно психовозку вызовут. Остаешься ты – а мы тебя будем из-за забора страховать. Будут бить – кричи. Мы прикроем.

Мне оставалось только смириться. И мы отправились на «Юго-Западную».

11 …Пока мы ехали в метро, Шура построил теорию коромысла. Для начала он заявил:

– На самом деле нам нужно не одно коромысло, а два.

– Это еще зачем? – удивился Гриша.

– Очевидно, чтобы довести идиотизм нашей затеи до полного абсурда, – предположил я. – Впрочем, когда я маленький был в деревне у дедушки, то видел женщину, которая несла сразу четыре ведра на двух коромыслах – по одному на каждом плече. Надо сказать, это очень тяжело и к тому же требует довольно виртуозной техники, особенно при поднятии и опускании ведер. Тогда уж нужно не два коромысла, а три, чтобы третье нести на голове. Это уже почти совершенство.

– Вы, конечно, можете упражняться в остроумии, а я совершенно серьезно говорю.

– Ну ясен пень, куда уж серьезнее.

– Дело в том, что с помощью двух коромысел можно продемонстрировать седловую точку.

– Зачем ее демонстрировать?

– Чтобы построить модель судьбы человека.

– Как же я сразу-то не догадался! Шура, а крыша-то – бай-бай.

– Не догадался ты по элементарной причине: плохо учил анализ многих переменных и не помнишь, что такое седло. У функции двух переменных, темный ты мой, обе частные производные могут быть равны нулю, а точка критической не будет – по одной координате она может оказаться локальным минимумом, а по другой – максимумом. Такие точки и называются седловыми: это точка, в которой сидит всадник, – седло гладко спускается налево и направо, но лука седла поднимается вперед и назад. Если повесить одно коромысло рогами вверх, а на него поперек положить второе рогами вниз – точка пересечения коромысел и будет седловой. И такая точка обязательно случается в судьбе человека, который, как муравей, бежит по второму коромыслу вверх и добирается до седла. И это трудный момент жизни. Представьте, вы поднимаетесь вверх, и идете в правильном направлении, и все вообще делаете правильно, трудитесь сосредоточенно и самоотреченно, и вот уже видна вершина. Еще одно, последнее усилье, и ты достиг ее – впереди начинается спуск. Так, значит, я смог, я гений! Но что-то вселяет в тебя смутные сомнения. И ты поворачиваешь голову сначала налево, а потом с упавшим сердцем смотришь направо. Оказывается, та точка, которая казалась тебе вершиной и вроде бы вершиной и была, – судя по всем признакам, всего лишь седло. Прямо перед тобой действительно спуск, но налево и направо начинается новый подъем, и вот он-то – бесконечен, и нет у тебя шанса еще раз пережить торжество покорения вершины. А устоять в этой точке нельзя – поскольку это положение неустойчивого равновесия. У тебя лишь два выхода – либо соскользнуть вниз, либо начать новый подъем, который кончится только с твоей жизнью. И такая точка бывает в судьбе любого ученого, и вам, лопоухие мои друзья, тоже предстоит ее пережить. И здесь единственным утешением может быть только одно: ты можешь идти вверх, и хотя крутизна горы растет с каждым шагом, ты продолжаешь путь и понимаешь, что только на этом пути есть настоящие и уже только твои открытия.

– Понятно, Шура, значит, покупаем два коромысла, выкидываем, на хер, нашу инструкцию, устраиваем Алеше демонстрацию седловой точки, а ты сопровождаешь веселую пьянку своей заунывной лекцией, – резюмировал Просидинг-младший. – Ты только Маше эту свою коромысленную теорию не рассказывай, она тебя погонит ссаными тряпками и будет абсолютно права.

– Обязательно расскажу, – удивился Шура, – и она, в отличие от вас – полных ослов, оценит глубину погружения и высоту полета.

– Ладно, уже «Юго-Западная». Пошли на автобус.

И мы пошли, невольно представляя себе перекрещенные коромысла, по которым карабкаются вверх и соскальзывают вниз, рискуя сорваться в небытие, но мужественно стремясь к непознанному, миллионы московских простых муравьев.

12 …Когда мы добрались до совхоза, было еще светло. Григорий объявил, что мы используем тактику выжженной земли – то есть заходим в каждый двор без разбора. И мы с Шурой отправились: я по четной стороне, Шура – по нечетной. Он дал нам честное слово, что про гладкие многообразия спрашивать местных жителей не будет и свою коромысленную теорию излагать воздержится. Начало было обнадеживающим. Едва ли не в первом же доме нам объяснили, зачем нам приспичило покупать коромысло. Женщина, вытирая руки о фартук, сказала: «А, ребята, вам, наверное, для самодеятельности нужно. Только вот нет у меня коромысла, я ведра на саночках вожу». Теории самодеятельности мы дальше и придерживались. И наконец нам повезло. «Коромысло-то есть, только ведь самим нужно», – сказала хозяйка одного из последних домов на длинной улице. Я пустился в объяснения про жестокую необходимость самодеятельности в нашей просвещенной стране, где каждый творец своей судьбы и должен быть всесторонне развитым, а значит, петь под гармошку и плясать с коромыслом наперевес. Пришел хозяин и посмотрел на меня довольно недружелюбно. Хозяйка обратилась к мужу: «Вася, ну давай отдадим, надо ребятам помочь». – «Да ведь придется новое делать», – тяжело вздохнул хозяин. Но Васина участь была решена. Я отдал три рубля и с победоносным видом вышел к своим подельникам, подняв над головой самое настоящее коромысло. Оно, правда, больше напоминало палку с железными крюками на концах, никакого лихого изгиба у него не было – разве что совсем чуть-чуть, и вряд ли такое коромысло подошло бы для демонстрации седловой точки. Но мы его нашли, и это казалось почти невероятным.

Там, где кончалась деревенская улица, грунтовая дорога поднималась на холм. На его голой, приплюснутой вершине одиноко стоял многоквартирный девятиэтажный дом, вписанный в закатное небо. Он выглядел совершенно нереально. Он был огромен и незаселен. К нему никто не приближался, никто не выходил из подъездов, не появлялся в окне. Над разбитой деревенской улицей, над низкими домами, огородами, собачьими будками, корявыми яблонями и вишнями он парил на своей недостижимой высоте. Было в нем что-то нечеловеческое.

– Да, монстр, – сказал Гриша и тряхнул головой, отгоняя навязчивый морок.

– Левиафан.

– А ведь это мы его летом строили.

И три богатыря пошли к остановке автобуса. По дороге мы заглянули в поселковый магазинчик и скупили там чуть ли не весь ассортимент: хлеб, кильку в томате, «Беломор», банку соленых огурцов и две бутылки водки калужского разлива. Все-таки мы здорово промерзли за день.

И со всеми нашими богатыми покупками, неся по очереди коромысло, мы отправились в родную общагу, чтобы отпраздновать победу. Согрелись славно.

На следующий день Олёна переписала нашу инструкцию каким-то витиеватым шрифтом – она очень удивилась, что нам все-таки удалось найти коромысло, а мы были горды, как слоны. Потом мы купили два ведра, набили их снегом и воткнули в каждое по бутылке шампанского. Изображать несущую конструкцию тоже доверили Олёне – на нее надели Гришин вывернутый тулуп, повесили коромысло с ведрами и отправились на праздник. Алеша обалдел от нашего подарка. Пока продолжалось чтение и обсуждение инструкции, Олёна мужественно стояла под коромыслом, а оно вместе с ведрами и шампанским оказалось довольно тяжелым – об этом как-то никто не подумал. Но Олёна стоически выдержала испытание и наконец передала драгоценный дар Алеше. Начался праздник.

Коромысло потом долго красовалось на стене в Алешиной комнате, пока два безголовых студента не решили на нем повисеть: оно не выдержало и переломилось. Впрочем, инструкцию они не нарушили – в ней было сказано, что вешать на коромысло можно не более двух студентов. Ошиблись авторы инструкции.

13 …Мы относились к советской власти иронически, но в этом отношении не было агрессии, мы не выступали против, мы оставались спокойными созерцателями. Отчасти это происходило потому, что нам эта власть, во всяком случае, пока мы были студентами, не слишком мешала. Советская идеология была очень слабо связана с реальной действительностью и, как всякий идеальный объект, выстраивалась по определенным, хотя и меняющимся, колеблющимся вместе с линией партии правилам. Игра по правилам – это уже почти математика. Играть мы умели.

У Шурика Пенькова случился роман с Эрикой – аспиранткой с психфака. Она была немка из ГДР. Ей все было несколько внове, в том числе странные обитатели мехмата. Шурик как бы за ней ухаживал, а она на нем, а иногда и на других типичных представителях нашего племени ставила эксперименты. Эти эксперименты давали довольно неожиданные с точки зрения психологии результаты.