Домик в Армагеддоне - Денис Гуцко

В бледных пальцах прожекторов – углы заборов, ломтики стен, вычурные дизайнерские загогулины. Красные зрачки над ними: подъёмные краны – любуются тем, что вырастили за день. Пара отстроенных игровых комплексов на восточной окраине пылала иллюминацией. То прокатится в ночном небе морская волна; разобьётся, рассыплется монетами. То выстроится из падающих в кучу лучей и тут же погаснет огромная пирамида, а на её месте пробегут в торопливом хороводе похожие на котят сфинксы. Вспыхнет на подоле пляшущего неба ослепительный зелёный репейник, расплющится, превратится в колесо рулетки и завертится, побежит. И луна – как слетевший с этого колеса, закатившийся под стол шарик.

– Впечатляет, – сказала Надя.

Вторую ночь горит иллюминация, пусконаладка у них. А где-то с обратной стороны Шанс-Бурга стоит, одиноко поблёскивая луковкой, часовня Иоанна Воина.

– Сразу пойдём? – спросила Надя, не отрывая взгляда от огней. – Или подождём?

– Который час?

Она вынула мобильник, посмотрела.

– Полдвенадцатого.

Подхватив пакет с баллончиками краски, Фима шагнул с катушки на землю.

– Нужно бы подождать, конечно. Но пойдём. Неохота ждать.

– А место будет освещенное? Снять получится?

Она похлопала по футляру видеокамеры, висевшей на плече.

– Поймают, не боишься?

– Не-а, – спрыгнула к нему. – Я везучая. Так… всё в силе, можно будет съёмку у себя на страничке выложить?

– Можно, можно.

Пошли вдоль новеньких тротуарных плит, высоко выпирающих из голой земли. Плиты похожи на рёбра. На длинные серые рёбра не обросшей пока плотью дорожки.

– Тебя на ночь отпускают?

– Я сейчас у подружки, английский подтягиваю. Thank you for given opportunities, Mr. Spenser. This is a great honor to me, Mr. Spenser. Интонация у меня хромает. Она хорошая, но хромает. Знаешь анекдот про Винни Пуха?

– Да ну, не то настроение.

Свернули на проезжую часть. Метров через сто, там, куда не дотягивался свет фонаря с остановки, Надя включила камеру. Опустила её объективом вниз.

Звучно хрустел гравий.

– Темно слишком, – сказала Надя озабоченно. – Но звук-то запишется?

Пожалуй, гравий хрустел слишком громко, и лучше бы, подумал Фима, позвать Надю обратно: мало ли кто шастает вокруг Солнечного. Но если бы у него была камера, он, наверное, тоже захотел бы это снять. Как в темноте под ногами по-яблочному сочно хрустит гравий. Шаг, шаг – подошвы будто откусывают от дороги: хрум-хрум. Ночь вокруг – густая, степная: позолоченный уголь. Хруст гравия и шелест одежды… и человек, идущий по гравию, к кому-то обращается, роняет тихие слова.

Вошли в посёлок там, где громоздились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных строительных щитов – готовые стены, с оконными и дверными проёмами, с зубчатыми, как у детского конструктора, краями.

– Как здесь живут? Жутко же.

– Жутко, – отозвался Фима. – Пока и не живут.

Надя, через какое-то время:

– Реально жутко. Отошёл от дома, вляпался в голое поле. Голое, ничем не прикрытое поле. Жесть!

Потом они какое-то время шли молча. Потом Надя сказала:

– Да уж… окраины Армагеддона… Поэтичное, но довольно дикое место.

– Знаешь, мы вообще-то не про посёлок этот, – буркнул Фима. – И даже не про Шанс-Бург.

– Понятно. Он же везде, Армагеддон? В смысле – если внутри его чувствуешь, то он везде, так?

– Везде.

«Тот же гравий, – подумал почему-то Ефим. – Тот же, что и в стане нашем. Из одного места завозили».

Человек с портфелем поднёс зажигалку к табличке с номером дома, постоял, отчаянно качаясь и, улучив момент, бросил себя вперёд, дальше по переулку.

– Идём, – сказал Фима. – Только камеру выключи. Светится.

– Мне бы снять всё.

– Да снимешь ты, снимешь. Давай дойдём сначала.

Выключила камеру. Забросила снова на плечо, для верности прицепила к поясу специальным креплением.

– Я, Фимочка, уже в суперлидерах.

– Что?

– На сайте я в суперлидерах. Посещаемость рекордная за всю историю сайта. Вот так.

– И что?

– Да ну тебя! Ничего ты не понимаешь. Рекордная за всю историю сайта! Знаменитостью буду.

Фима передразнил:

– Знаменитостью…

– Стоп! Лучше не комментируй, хорошо?

Они пересекли освещённый перекрёсток, нырнули в плотную тень переулка. Фонари в Солнечном горели только на центральной улице. Чистый, возможно, только вчера уложенный, асфальт. Шли вдоль гладко оштукатуренного забора. Отсюда до площади не спеша минут пять. Присмотревшись, Фима разглядел неработающий рекламный экран, высоко заброшенный вышкой в ночное небо, – кусок пластыря, наклеенного поверх звёзд.

Коснулся Надиной руки. Остановились.

– Нам нужно на ту площадку, – шепнул он, кивнув на вышку. – Высота пятого примерно этажа. Лезть по такой лестнице, вроде пожарной. Но сначала колючую проволоку обойдём, там накручено. Сможешь?

Надя радостно заулыбалась:

– Если б не была уверена, что окрысишься, я б тебя расцеловала.

Фима поднял удивлённо брови.

– Что ещё?

– За предстоящий адреналин. А как же! Адреналин… Эх, Надежда.

– Ты что застыл? – спросила шёпотом. – Голоса на связь вышли, а?

– Язва ты, Надя. Тебя с моими никак нельзя было сводить.

На высоте оказалось немного прохладно. Пакет с баллончиками оставили возле люка. Осторожно, чтобы не грохотать железом, Фима прошёлся вдоль бортика ограждения до края экрана, осторожно заглянул за него. Перед супермаркетом «Полная чаша» и в самом деле стоял милицейский «УАЗ», Надя оказалась права. Глазастая. Фима вернулся к ней.

– Ты права, менты.

– Подождём. Всю ночь не простоят. Хорошо, не засекли. Я везучая.

Облокотившись на поручни, она стала разглядывать Шанс-Бург.

– Драгоценный прыщ, – шепнула Надя. – В каком-то стихотворении я в Сети читала… сейчас… «Драгоценный прыщ на теле ночи»… и… та-та-та… нет, дальше не помню. Про что, тоже не помню, выпало. Но подходит, правда? Драгоценный прыщ.

Ефим впервые рассматривал с высоты силуэты Шанс-Бурга. Как ни странно, не испытывал сейчас к нему неприязни. Вот, напомнил себе, строится город азарта. Но нет, не было злости. Как ни странно, он чувствовал сейчас острую жалость к этим огням и камням, неуместно брошенным в степь, под льдинки звёзд и стылую луну.

Как же всё это обречённо смотрится.

Надя устроила включённую камеру прямо на рифлёный пол, между прутьев ограждения. Достала из кармана джинсов мятую пачку «Вога», закурила. Фима жадно потянул ноздрями дым.

– Зрелище, скажи?

– Что ж, зрелище, – сухо отозвался Фима. Придвинувшись вплотную и держа сигарету на отлёте в вытянутой руке, Надя мягко толкнула его плечом.

– Чего ты всё на измене, Фим? Смотри, ночь какая. Сейчас менты уедут, и мы с тобой этот экран распишем, жёстко так распишем, не по-детски. Армагеддон, толстопузые, на выход с вещами.

Быть может, однажды расскажет ей, как впервые её увидел, девочку Надю. Каждый раз всплывает в памяти, когда встречаются. Они с бабой Настей шли куда-то – это было одно из тех унылых, невыносимо скучных путешествий, которых было так много в его детстве, – то ли в собес, то ли в поликлинику за рецептами. За него уже требовали платить в транспорте, и потому они шли пешком.

Прокисшие осенние улицы опухли от автомобильного гула, от ругливых гудков на перекрёстках. Безрадостно процеживали сквозь себя мальчика с бабушкой, приближая то неприятное место, где мальчику, сидящему на стуле или стоящему возле облезлой стены, предстояло предаться многочасовой тоске – потому что серые лица людей, которые окружат там мальчика, не могут откликнуться в нём ничем иным, кроме тоски, тоски…

Баба Настя, крепко державшая Фиму за руку, пыталась его развлечь, рассказывая какую-то историю про каких-то людей из города с обидным названием Козлов, – он почти не слушал. На очередном переходе они остановились, дожидаясь зелёного светофора, и Фима почувствовал, как напряглась баба Настя, как дрогнула её ладонь. Фима посмотрел сначала на бабу Настю, потом перевёл взгляд на другую сторону улицы, куда она нацелила линзы своих очков. У припаркованной возле мокрого тротуара машины стояла женщина. Поддёрнув воротник плаща, она наклонилась к открытой задней дверце и помогла выйти девочке, поддерживая её за локоть, пока та, кряхтя, делала чересчур длинный для неё шаг от машины до тротуара. Женщина закрыла дверцу. Машина крякнула сигнализацией, и они двинулись гуськом вдоль домов: впереди женщина, за ней девочка. Девочка была очень яркая, конфетная. Вязаная шапочка. Шарфик, модно повязанный. Чистенькие ботинки. Фима прекрасно понимал, кто она – на кого могла смотреть таким взглядом баба Настя. Женщина с девочкой скрылись из виду, а Фима с интересом рассматривал их машину.

Когда всё случилось, Фиме был всего год от роду, и он знал об этом только со слов бабы Насти, которые она твердила как заученные, когда водила его к маме на могилку: «Взяли машину эту проклятущую… говорила им: не нужно, не нужно, зачем вам хомут этот на шею, долги эти, ребёнок у вас… взяли вот, взяли… на радостях прокатиться решили: не волнуйся, мы скоро, по трассе немножко прокатимся… туда ехали – нормально, обратно Танечка за руль села».