Повесть о сыне - Елена Николаевна Кошевая

на три был, а тоже как хлестнёт меня хвостом по ноге, будто саблей! Ну, я удержался, конечно…

Нравился Олегу и Ржищев, похожий на огромнейший парк над Днепром, его аккуратные домики с покрашенными крышами и белыми рядами заборов. Улица, на которой мы поселились, называлась Соловьиной. Весной здесь поселялось такое множество соловьёв, что вечерний воздух буквально звенел от их трелей.

Олегу к этому времени было десять лет. Он начал увлекаться стихами. Да и нельзя было не писать их среди такой чудесной природы. Вот одно из его стихотворений тех счастливых дней:

Я Ржищев крепко полюбил

За то, что дивно он красив,

За то, что в нём впервые я

Увидел красоту Днепра.

Его я полюбил разлив

Весною многоводной

И день и ночь на лодке б плыл

В его простор свободный!

И рыбу я люблю ловить

Со школьными друзьями,

На берегу уху варить

С картошкой, с карасями…

С этого года все свои впечатления о природе, отдельные случаи и происшествия дома и на улице, фразы из любимых книг сын начал записывать в толстую тетрадь с чёрной клеёнчатой обложкой. Туда же он записывал и свои стихи. Так сложился его дневник.

Начал его Олег рано. На первых порах всё там было по-детски наивно; с годами записи в дневнике стали для него необходимостью, как беседа с верным другом и неизменным помощником.

С детства у Олега были свой столик и этажерка, полная книг, разные папки, «секретные» тетради; всё это он берёг пуще глаза и никому не позволял нарушать порядок.

Таких записей и стихов накопилось у сына немало. Когда начались аресты молодогвардейцев, Олег был вынужден всё это сжечь.

По его приказу долго бросали мы с бабушкой в печку тетрадки со стихами, папки, записи — всё, что Олег собирал с такой любовью. Всё это было бесконечно дорого и нам.

«Расскажи, как ты была маленькой»

Олег любил всё весёлое, красивое, праздничное.

Под Новый год мы вместе с ним украшали ёлку. Когда к нему приходили товарищи, я тоже принимала участие в их играх: переодевалась в деда-мороза, декламировала стихи, рассказывала сказки.

Как-то раз на одной из таких шумных ёлок, когда товарищи сына ушли, я присела на диван отдохнуть. Было очень поздно. Догорая, потрескивали на ёлке свечки. Глаза слипались…

Олег тихо сел на диван, прижался ко мне:

— Мамочка, расскажи мне, как ты была маленькой. Всё, всё расскажи! Как было…

Он просил ласково и настойчиво. Я начала рассказывать, забыла про усталость и увлеклась сама.

— Ну, слушай! Маленькой я скорей была похожа на сорванца-мальчишку, чем на девочку. Ничего не боялась. Мне хотелось самой до всего дотронуться, всё узнать, сделать то, что нелегко поглубже в лес забраться, залезть на самую верхушку дерева…

Вот как-то раз ношусь я с криком по улице и вижу: на бугре пасутся лошади. И сразу один конь мне больше всех понравился: гнедой, хвост белый. Подбежала к нему, развязала путы на передних ногах. Можно садиться. Но как? До спины коня даже рукой не достать. Нарвала я травы, подманила коня к заборчику, сама — на забор, с забора — на коня. Готово! Из пут я сделала уздечку, ударила босыми ногами по бокам коня, как шпорами. Наверно, и конь был такой же сорванец, как я. Помчались мы с ним в степь, только ветер в ушах засвистел! Хорошо! Земля убегает из-под ног, ветер бьёт в лицо, дорога свободна…

Ну и поносил же меня конь по степи — сам устал! Сбросил меня со спины, как мешок, — и в табун. А я как свалилась с него, так и встать не могу. Хорошо ещё, что не попала под копыта. Папа очень рассердился: конь-то оказался с норовом. И запретил мне папа раз и навсегда кататься на конях.

«Не послушаешься, говорит, целое лето в комнате просидишь».

Я послушалась. Но только раз вижу — ходит по двору здоровенный такой кабан.

Подошла я тихонько к кабану. Почесала у него за ухом, а потом, когда он расчувствовался, я — прыг к нему на спину и вцепилась в щетину. Кабан сначала ничего не понял, а потом сам испугался, захрюкал, да как давай меня носить да мотать по двору, только в глазах у меня замелькало! Всё было бы ничего, да вижу — несёт меня кабан к крыльцу, а на крыльце папа сидит…

Потом я узнала, что кабан этот был очень злой: на людей бросался. Клыки у него были как ножи…

Кабан, брызгая пеной изо рта, сделал какой-то особенный скачок, я почувствовала, что лечу по воздуху, и шлёпнулась в грязь прямо перед папой…

Олег смеялся вместе со мной…

— Ну, мамочка, ну ещё расскажи! Пожалуйста!

Отказать в таких случаях ему было невозможно. Мы уселись поудобнее, обнялись покрепче, и я продолжала:

— А когда мне восемь лет было, я, Олежек, чуть было в колодец вниз головой не влетела…

Дело вот как было. Играла я со своими подружками около глубокого колодца. Возле него скот поили. Воду доставали при помощи деревянного журавля. От верхушки журавля шла длинная, толстая палка, а на конце её была деревянная кадушка ведра на четыре. На другом конце журавля — тяжесть, кусок железа. Вроде весов получалось. Кадушка наполнится водой, вес сравняется, и её легко поднимают наверх — палку руками быстро так перебирают…

Вот я и говорю ребятам:

«А ну, кто сумеет полную кадушку поднять, тот и самый сильный!»

Не нашлось такого силача. Тогда я сама изо всех сил ухватила палку с кадушкой — и давай толкать в колодец. Но руки у меня скоро устали, зачерпнуть воды я не могла, выпустила палку из рук и не успела опомниться, как вдруг очутилась под небесами.

А получилось вот что. Кадушка понеслась вверх, журавль и зацепил меня за платье. Болтаюсь я в воздухе, ничего не понимаю, только слышу, как подружки визжат и ревут со страху.

В это время железная тяжесть как ударится о землю, встряхнула меня хорошенько над колодцем, бадья опять понеслась вниз, а вместе с нею и я. Дошла она до воды, и опять тяжесть потянула её вверх, и я снова в небе ногами болтаю…

Так меня раза два подняло и опустило. Наконец раздался треск — платье разорвалось, и я, как лягушка, распласталась на земле.