Пиковый туз - Бабицкий Стасс

– Что за ширман? – напрягся почтмейстер.

– Нешто не знаете? – удивился Архип. – Это же кармашек потаенный, на юбку нашитый, в складках. Снасильничать и того проще: ладонь барышне на лицо кладешь, та обмякнет, сознание долой. На мокрянку[20] никто с нашей хивры[21] без нужды не пойдет. Это нелюдь завелся, зверина бешеная!

Митя отказывался верить кудлатому псу, стоял, набычившись, сжимая и разжимая кулаки.

– За каким бесом ты на фрейлину напал?

– А приметил богатый вензель на груди приколотый. С жиразолью[22].

– У-у-у, стервятина, – не сдержался почтмейстер и отшвырнул чернорубашечника мощным пинком. – Поди прочь!

– Погоди-ка, торопыга. Мы еще не рассчитались, – Мармеладов достал из кармана сюртука золотую подвеску, украшенную прозрачно-голубыми опалами с радужным отливом. Тот самый вензелек. – Ты, Архипка, добычу оценил в трех «петухов»[23], так?

Бородач одобрительно гукнул и облизнулся.

– Но мы с тобой оба знаем, ни один барыга отсюда и до Марьиной рощи за эту жиразольку больше «карася»[24] не даст, так?

Бандит сник.

– Так.

– Не журись. Вот тебе двенадцать рублей, – Мармеладов отсчитал серебряные монеты, – и каждый не в накладе. По рукам?

Бандит растворился в сгустившихся сумерках, словно капля крови в бокале мадеры.

– А лорнет и впрямь похож на камбалу, не находишь? И в часах есть нечто неуловимо-луковичное, – произнес Мармеладов, глядя вслед убегающему разбойнику. – Не зря воровской язык называется «музыкой». Образный, и даже чересчур изящный для таких диких натур.

– Чтоб у этих натур потроха вспучило! – буркнул почтмейстер. – Ты тоже хорош. Заплатил за брошку, а мог попросту забрать у сквернавца. Краденая же!

– То есть, кто у вора украл, тот и не вор? – изогнул бровь Мармеладов. – Нет ни малейшего желания проверять на прочность сей спорный постулат. Пойдем к свету из этих зарослей, путем доскажу. Помнишь, ты в рыцарском порыве поспешил на крик девы, попавшей в беду? Я тоже сорвался было вслед, но приметил, как за деревьями крадется этот самый тип. Ухватил за бороду, тряхнул пару раз, ругнулся позабористее, и – представь себе, – он проникся ко мне доверием. Грязные ли штаны произвели уютное впечатление, или слова на воровском жаргоне, но уверился Архипка, что мы одного поля ягоды. Умолял выкупить украденную вещицу. «Ежели с ей поймают, сразу в буршлаты[25] и к дяде на дачу[26]. Выручай, лапсердак!» – он скопировал и голос, и ярославский говорок бандита. – Просил пятнадцать целковых, но я сторговал дешевле. Выгодная сделка! В любом ломбарде легко отслюнят двести: вензель-то императорский. А напрыжник того не разглядел.

– Ты наживаешься на этой истории? Ни в жизнь не поверю! – хмыкнул Митя. – Но я не понимаю этот карамболь, ей Богу не понимаю.

– Денег я ему дал за ценные сведения. А это, – Мармеладов подбросил украшение на ладони и отдал почтмейстеру, – верни фрейлине. Немедля! Прекрасный повод нанести поздний визит барышне, запавшей тебе в сердце.

– Приятная, спорить не стану. Но откуда ты вывел сердечный интерес?

– Иначе ты бы не бросался с кулаками на ее обидчика, не разобравшись, сгоряча.

Митя покраснел, радуясь, что в темном парке его смущение не слишком заметно и поспешно увел тему на другое.

– Кого упоминал этот гнус? Не помню имя и отчество, не вовремя ты, братец, перебил…

– А-а-а, это голытьба в Москве повадилась так слуг называть. Любой лакей – Алешка, дворецкий посолиднее, потому – Алексей Алексеевич.

Они вышли из парка и свистнули извозчика. Пока пролетка подъезжала, гремя ободами колес по мостовой, Мармеладов негромко подытожил:

– Сбежавший разбойник или его дружки никогда не устоят перед чисто человеческим желанием – поживиться. Эти непременно отобрали бы цацу, в семь тысяч оцененную, у погибшей Лизаветы Генриховны. Но тогда зачем руки кровью пачкать?! Нет, у злодея желания нечеловеческие. Он знал своих жертв и сводил с ними личный счет. Наслаждался их беспомощностью, мольбами… Чувствую ненависть, лютую и безжалостную. Но еще сильнее – одержимость! Пикового туза выставляет напоказ, вместо подписи: глядите, моих рук дело. А убивает ради идеи, которая для него лично дороже золота. И вот это, доложу я тебе, по-настоящему жутко.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

V

Расставшись с приятелем, Мармеладов отправился домой. Но передумал. Велел извозчику проехать чуть дальше и остановить колымагу возле церкви.

– Поздно спохватился, барин, грехи замаливать, – прошамкал беззубый возница. – Свечи уж выгорели…

– Никогда не поздно, – назидательно сказал сыщик, опуская в трясущуюся руку пару монет, – замаливать старые грехи и совершать новые.

Повернулся спиной к храму и пошел в карточный притон по соседству. Владелец его, отставной штабс-капитан Еропкин, слыл человеком прижимистым. Вина ставил дрянные, да и водку тоже. Сукно на столах пестрело заплатами. Подсвечники из дешевых, не чета золоченым канделябрам Английского клуба. Приходил сюда народ небогатый: приказчики, артельные бригадиры, коллежские регистраторы и провинциальные секретари. Студенты прибегали, с горстью медяков на удачу. По пятницам наведывался околоточный надзиратель. Сводил брови и рычал: «Ужо я вас, пр-р-роходимцы!» Хозяин уводил его в отдельный кабинет, где полицейский начальник опрокидывал рюмку французского коньяку, а после получал в знак особого расположения банковский билет неизвестного достоинства – то есть, им обоим прекрасно известного, но гости как не старались, ни разу не сумели углядеть, какую бумажку прячет в кулаке служитель закона.

– Пришлю городового, пущай дежурит у дверей, – басил тот вполне дружелюбно, но спохватывался и раскатывал по залу с прежней строгостью, – чтобы эти печенеги чего не набезобр-р-разили!

И на прощанье, вполголоса:

– Ты, Кузьма Григорьич, того… Не позволяй моим охламонам проигрывать казенное обмундирование. Ставят, понимаешь, на кон то сапоги, то фуражку с номерной бляхой, чер-р-рти окаянные.

Штабс поддакивал, сверкая хитрыми глазами. Он не принимал в залог вещи или драгоценности. Любой портсигар или часы могут оказаться крадеными, с ними проблем не оберешься. А монеты или банкноты попробуй-ка, отследи. Докажи, что ворованные! Поэтому игра за столами шла исключительно на деньги.

На чем не экономил скупердяй Еропкин, так это на картах. Колоды новенькие, не стриженные, без заломов и отметин. Пергаментную обертку с хрустом рвали прямо перед игрой, чтобы пресечь любое плутовство. Шулеров в притоне не жаловали, коль скоро попадались – нещадно били, а лишь потом отдавали полиции. Однако ловкачи все равно пробирались под видом ротозеев из мелких чинов или тех же студентов. Охватив цепким взглядом дюжину столов, Мармеладов приметил минимум трех.

Толстый лапотник в ситцевой блузе прилагал огромные старания, чтобы казаться неуклюжим увальнем. Ронял карты, время от времени переспрашивал – по правилам ли будет сходить вот эдак? Игроки, уставшие от вина и сигаретного дыма, обсуждали: везет же недотепе. Горка монет перед ним неуклонно росла, от выигрышей жирдяй конфузился, покрывался испариной и невнятно лопотал. Но сыщик видел: пальцы-колбаски сдают карты с верха колоды, а для себя выдергивают из-под низа, куда заранее замешаны были короли и тузы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Брюнет с мелкими усиками, похожий на итальянца, но назвавшийся Князем Тифлисским, выбрал иную тактику: травил сальные анекдоты. Противники начинали хохотать, в этот момент плут подсовывал одному из них колоду на резку. Те тыкали пальцем не глядя, задыхаясь, смаргивая набежавшие слезинки – истории у чернявого и впрямь смешные, до колик. А шустрец заранее делил стопку острым ногтем большого пальца и сносил карты как ему выгодно. Каждую третью игру сознательно пускал на ветер, чтобы отвести подозрения, но ставки делал минимальные и оставался в выигрыше.