Простишь – не простишь - Валери Тонг Куонг

Само собой, я снова не права. Ты промямлишь, что такой уродилась, что не виновата, что не просила об этом.

Просила, не просила – мне плевать! Видеть тебя не могу в моем доме. Было время, когда мы жили здесь тихо и мирно. Дом – свидетель десяти самых безоблачных лет моей жизни. Если бы мне кто сказал тогда: «Это твои счастливые годы, наслаждайся!» Так нет же. Я их проморгала, растратила попусту, пустила на ветер. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Мне все казалось, что лучшее впереди. Первое блюдо часто глотаешь наскоро, не распробовав, ждешь следующего, горячего. Вот горяченького я потом и схватила. До сих пор расхлебываю. Одна. Еще и со дна выскребаю.

Утром у нотариуса отчетливо вспомнила, как сорок лет назад мы с Жаком в полнейшем восторге оформляли покупку недвижимости. Тогда это была жалкая заброшенная ферма, темный тесный грязный сарай в жутком состоянии, сущий свинарник. Осматривая свою будущую собственность, мы все время зажимали носы и хихикали, будто школьники, видя, что стены, пол и земля вокруг густо вымазаны куриным пометом. Прежние владельцы, разводившие птицу, съехали месяц назад и даже убрать за собой не удосужились. Однако вонь, мерзость и запустение нас не отпугнули. Мы оба мечтали о загородном доме, радовались, строили планы. Мне было двадцать, ему – тридцать восемь; столько энергии! Мы все расчистили, отскребли, отмыли. Сами отремонтировали и покрасили каждую комнату, распевая песни. К вечеру падали с ног от усталости. И дивный сад, цветущий круглый год, – наша заслуга. Мы с Жаком выбрали и посадили своими руками каждое дерево, каждый кустик, каждый цветок.

Нынче утром я вспомнила, как маленькая Селеста бегала по лужайке, ловила бабочек и сейчас же их отпускала. Еще она любила качаться на качелях, требовала, чтобы я раскачивала их все сильней, а потом начинала плакать от страха и упоения.

– Мамочка, я сейчас упаду, лови меня!

Я обдирала о грубый канат ладони, останавливая качели на полном ходу. Она спрыгивала ко мне на руки, пухленькая, теплая, сладкая. Осыпала меня поцелуями и убегала играть. До сих пор чувствую на шее нежное прикосновение ее бархатистых ручек.

Качели я разобрала еще до твоего рождения, Маргерит. После того как Селеста года два к ним не подходила. Она выросла, стала такой серьезной, старательной, аккуратной. Только и думала, как бы порадовать нас с Жаком. Особенно меня. Увы, я вскоре разлюбила мужа. Теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что никакой влюбленности, страсти между нами никогда и не было. Просто мне хотелось стать всеми уважаемой замужней состоятельной дамой. Вот я искренне и поверила, будто сын известного врача, довольно молодой владелец страховой компании, безумно мне нравится, хоть красотой и не блещет. Отличная партия!

Да и семья у нас получилась отличная. До поры до времени ни о какой любви я не мечтала. Жак, тактичный, внимательный, сдержанный, не требовал от меня невозможного. В конце концов, и он видел во мне хорошую партию, а не душу души своей. Я, возможно, была не такой уж образованной, зато молодой и красивой. К слову, мой отец – тоже не из последних, как-никак глава интендантской службы целого военного округа! Жак долго не женился – страховая компания поглощала все его время, – поэтому и надеяться не мог, что такая девушка, как я, ответит ему взаимностью. Пускай друг к другу мы относились прохладно, зато оба обожали Селесту, и она с избытком возмещала нам отсутствие взаимного тепла. Роль матери семейства подошла мне как нельзя лучше. Я с наслаждением заботилась о дочке и муже, учитывала и даже предвосхищала все их желания, наладила идеальный порядок, плавное размеренное течение повседневности. Я оказалась одаренным организатором. Жак без устали превозносил мои таланты перед всеми друзьями и родственниками: «Если б не Жанна, мы бы пропали! У нее безукоризненный вкус и столько бесценных умений. Она – краеугольный камень нашей жизни, без нее дом бы рухнул, а я впал бы в полнейшее ничтожество, поверьте».

Все рухнуло в одночасье, верно. Вот только Жак в ничтожество не впал, вышел сухим из воды, оказался чертовски проворным. Мне, конечно, возразят, что он умер, сердце не выдержало. Нет, голубчики, в его смерти вам меня обвинить не удастся! Это случилось через много-много лет, мы давно уже были в разводе. А тогда краснобай, прежде певший мне дифирамбы, свинтил в один миг и буквально через полгода нашел себе новую опору и утешение, даму – дизайнера интерьеров благороднейшего происхождения с прической певички из кафешантана. Трус, лицемер, лжец! Сбежал, как только увидел тебя, Маргерит.

А я, думаешь, больше тебе обрадовалась? Мне что, полагалось любить тебя только за то, что ты вылезла у меня из живота? Любить вопреки всему, наплевав на предательство, обман, подлость, одиночество? Меня-то кто любил, поддерживал, защищал, берег? Разве я не заслуживала хоть немножко тепла? Из пустоты и отчаяния любви не выкроишь.

Все показывали на меня пальцем, шушукались за спиной. Дрянная мать. Дрянная жена. Дрянной человек. А Жака жалели. Бедненький! Он слишком хорош для нее. Даже мои родители встали на его сторону! Никто не догадывался, каким мучением было смотреть, как ты растешь, хорошеешь, смеешься… Брать тебя на руки и каждый раз чувствовать лишь отвращение и дикое раздражение. Я ведь часами наблюдала за тобой, вознося горячие молитвы, чтобы мне ниспослали хоть каплю нежности к тебе. Напрасно старалась. Растить ребенка без любви – пытка. Меня годами поджаривали на медленном огне.

Одна Селеста меня жалела. Одна Селеста мне помогала. Одна Селеста подозревала, что отец не прав. Ей было всего двенадцать, но она уже понимала, что не всегда виновен тот, у кого в руке нож.

Двенадцать лет! Роковая черта, опасный возраст. Будто нас сглазил кто. Селесте было двенадцать, когда мы разошлись. Мило двенадцать, и он в коме. Ты, Маргерит, – проклятье нашей семьи.

Сегодня утром я прощалась с домом всерьез. Я не просто уходила, я решила расстаться с ним, передать его Селесте. На пороге обернулась и увидела, как внук сидит за столом над тетрадью и грызет карандаш. За этим же столом, покрытым той же клеенкой с безвременниками, розовыми осенними крокусами, сидела моя любимая двенадцатилетняя доченька и тоже грызла карандаш.

Мы сказали ей, что отныне будем жить врозь. Жак хотел, чтоб она уехала с ним. Мол, ей ни в чем не будет отказа, полнейшая свобода, никаких проблем и забот.

– Ни ограничений, ни запретов, я полностью тебе доверяю, – вкрадчиво нашептывал он. – Ты уже не ребенок. Тебе нужно больше времени уделять себе, своим занятиям. А младенец станет кричать, будить тебя по ночам, волей-неволей придется приспосабливаться к его режиму, возиться с ним… Зачем тебе это?

Едва ли его заботило счастье Селесты. Скорее хотелось насолить мне. Раз придуманное им будущее не могло осуществиться, Жак решил и мое сгубить. Гениальный и простой план: забрать старшую дочь, а меня оставить с Маргерит одну. Пусть праведники как сыр в масле катаются, а грешники маются и каются.

Вот только Селеста спутала ему все карты. Не поддалась, хоть он ей посулил подарить мотороллер на четырнадцатилетие. Не пожелала расстаться с сестренкой, так и заявила напрямик:

– Либо ты берешь нас обеих, либо я остаюсь.

Миг моего горького торжества.

Если б Селеста знала, из-за чего мы развелись, осталась бы она со мной или нет?

Вскоре после рождения Маргерит я предложила Жаку рассказать нашей старшей всю правду. Ей ведь уже двенадцать, к тому же она не по возрасту взрослая и рассудительная. Я боялась, что потом мы увязнем во лжи и не выпутаемся. Однако Жак настаивал на общепринятой версии событий под предлогом, что отступать уже поздно: мы и так заврались.

Он перенес филиал своей страховой компании в другую провинцию и поселился неподалеку, выкупив целый этаж старинного особняка. Часть каникул Селеста непременно проводила у него. Отец так и не купил ей мотороллер. Потому что я пригрозила, что лишу его права опеки, если он подвергнет опасности жизнь дочери. Зато завел чудесного лабрадора цвета меда. Селеста назвала его Джесси и с тех пор не знала, как выразить папе благодарность и преданность. Пришлось и мне взять котенка, чтоб уравнять наши шансы.

Правда, через пару недель выяснилось, что у Маргерит ужасная аллергия на кошачью шерсть. Бедная Селеста заливалась слезами, когда мы с ней вынужденно отнесли котенка в приют. Жак и прежде не брал к себе младшую, говоря, что мужчины не умеют обращаться с малышами. А теперь у него появился особенно веский аргумент: вдруг собачья шерсть тоже провоцирует аллергию? Нельзя же отнять у Селесты Джесси!

Лино пронесся обратно в кабинет, опять-таки не говоря ни слова. Распахнул дверь настежь. Я увидела, что Селеста уже встала и собралась уходить. Она бросилась к мужу, обняла его и застыла. Он выскользнул из ее объятий, будто змей, выползающий из прежней кожи, и зашипел на меня: