Московиада - Юрий Андрухович

— Чего ты пришел?

— Тянет в знакомое место. Знакомые запахи. Ты. Вспомнил про тебя.

— Спасибо. Кстати, меня зовут не Ваня.

— Я знаю, Ваня.

— Глупая вышла смерть, нет? — спросил ты.

Руслан махнул рукой:

— Она ничего не изменила на этом свете. Мой отец известный кинорежиссер, ему дали премию.

— Может, выпьешь водки?

— Спасибо, не употребляю.

— Я забыл…

— Пустое. Сегодня лечу в Симферополь. Там моя девушка. Утром она подумает, что я ей снился.

— Хочешь мою зимнюю куртку? У меня есть еще одна.

— Перестань, камандир. Я не чувствую холода. Мне все равно. Ты даже не представляешь, насколько может быть все равно.

Но в комнате становилось холодно, и он понял это.

— Не буду тебе мешать. Бывай. Когда-нибудь, может, встретимся.

— Конечно. Хотя я не верил, что вы существуете…

— Существуем? — он с сомнением покачал головой. — Кто его знает. Понимаешь, ты был последним, кого я видел, когда был живой. Ты у меня навсегда в глазах остался. Твое изображение. Если посмотришь близко мне в глаза, то увидишь себя. Я думал, ты успеешь поймать мою руку…

— Прости, старик.

— Пустое. Так должно было случиться. Жаль только, что все это немного лажово выглядело: разбрызганный мозг, обломки ребер, бедренная кость, вылезшая откуда-то через кишечник… Но не я первый, не я последний. И это главное. Закрывай окно, Ваня…

Он сделал плавный, невесомый шаг в сторону и ступил на лестницу.

— Закрывай окно, — повторил он.

Ты сделал все, как он сказал, и даже задвинул шторы.

По ночам вокруг общежития что-то творилось. Ты слышал иногда крики, суету, кто-то кого-то бил. Иногда начинала знакомо гудеть пожарная лестница. Ты напряженно вслушивался в приближающиеся звуки. Четвертый, пятый, шестой этаж. Будет ли седьмой? Меня здесь нет, повторял ты. Меня нет. Нет. И с головой накрывался одеялом. Тебя не было.

Вот тебе на, глупый Отто фон Ф., вот что значит идти в душевую, забыв о том, что двери комнаты не стоит оставлять открытыми! Теперь они сидят у тебя, все втроем, курят себе по-хозяйски, болтают и ржут. Рожи опухли, но настроение отличное. Ближайшие твои друзья. Вчера вы вместе пьянствовали до полвторого ночи. Восемь стопятидесятиграммовых коньяков, купленных в овощном, две шипучки «Салют» плюс еще два польских «полонеза», выигранных на бильярде у какого-то новосибирского лоха в Цэдээле. Окончание следовало в общежитии. Медицинский спирт из стратегических запасов. Разбавляли сначала пепси-колой, и это напоминало арманьяк. По окончании пепси-колы в ход пошла сладкая вода «Саяны», но ты предусмотрительно уклонился от этого аттракциона. И, должно быть, хорошо сделал.

Безусловно, все они теперь страдают и караются, но не каются, а наоборот — жаждут пива и зрелищ. А где можно отыскать пиво и зрелища? А отыскать их можно в пивбаре на улице Фонвизина, российского драматурга-классика. И ты, к слову, еще никогда там не был. И сегодня еще есть возможность попасть туда, а завтра уже будет поздно.

Вот какие они, твои братья по духу, то есть по спирту. Юра Голицын, сорокалетний поэт, образование высшее, но потом тюремное, хоть в глазок он заглядывал не со стороны камеры, а со стороны коридора. То есть не совсем чтобы и надзирателем был, легавым, но и печень никому не отбивал — наоборот, был воспитателем, хоть и этого не выдержал в конце концов: отпустил бороду я подал рапорт на увольнение. Стихи теперь пишет довольно саркастические, к примеру: «Размышления в кооперативном туалете». Внешне напоминает Ивана Сергеевича Тургенева, но начинающего и гораздо более благородного, чем настоящий.

Номер два. Арнольд Воробей, украинский юг, русскоязычное население, драматург-шестидесятник, популярный среди женщин, но не более того, тоже бородач, только хемингуэевского типа, профессиональный актер, пьяница, клоун и картежник, искренняя душа, сообразительный, еще раз пьяница, пройдоха, верный товарищ, шалопут, танцор и мочиморда, кулинар, мясоед, сластолюб, в театре играл Юлия Цезаря, монологи которого произносит и сейчас на определенной стадии застолья, разбавляя их при этом латинизмами, матерщиной и цитатами из партийных документов. Часто засыпает одетым и совершенно обессиленным, но просыпается раньше всех.

Третий — это, конечно, Ройтман, но не тот, который работает на русской (хе-хе) «Свободе». Он еврей. Он будет последним евреем, который когда-нибудь покинет эту землю, но когда-нибудь все-таки покинет. Черновцы уже не те, что были, даже Одесса уже не та. У него пышные с сединой волосы и глаза, в которых живут отблески всех поколений от Адама до Христа. Его поэзия похожа на местечковое лето — в ней полно травы, старых камней и сладкой пыли. Полно маленьких парикмахерских и поросших забвением кладбищ. Это скрипка соло. Вчера его стошнило уже после спирта с «Саянами».

— О, уже отмылся, дарагой? — приветствует твое появление в собственной комнате Тургенев-Голицын.

— И даже дважды, — отвечаешь ты, но им этого не понять.

Постель у тебя еще не убрана, и ты, будто ненароком, садишься на нее. А все потому, что вместе с обменённой постелью тебе недавно попалась простыня, на которой, судя по всему, кто-то кого-то лишил невинности. И пятно не отстирывается. Так что лучше прикрыть его, чтобы не было лишнего трындежа по этому поводу.

— Неплохо было бы позавтракать, — говоришь на всякий случай.

— И я про то же, — подхватывает Юлий Цезарь. — Мы вчера договаривались про Фонвизина?

— Вчера мы могли договариваться про что угодно. Даже про государственный переворот. — Ты стараешься как-то этому противостоять, ведь у тебя столько дел, ведь этот заплыв в Пивное море добром не кончится, ведь это будет очередное поражение твоего духа в борьбе с искушениями и бестиями, гарпиями и фуриями, но, как всегда, бесхребетный, ты уже знаешь, что никуда не денешься.

— К тому же у меня мокрая голова.

— Я одолжу тебе ермолку, — говорит Ройтман, и они все смеются.

— Я позаимствую тебе шляпу, шапку, милицейскую фуражку, танковый шлем, — предлагает Голицын.

— Слушай, фон Ф., трубы горят, пойдем! — подъюживает Воробей.

— Трубы зовут, — добавляет Ройтман.

— Так засуньте их себе в жопу, — не слишком вежливо выражаешь ты пожелание.

— Понимаешь, нам все равно, пойдешь ты или нет, — рассудительно убеждает Воробей, — хочешь ты пива или нет. Дело лишь в том, чтобы уберечь тебя от дурной компании и нехороших влияний.

— Мы болеем за тебя душой, — говорит Ройтман.

— Мы любим тебя, как младшего брата, — вздыхает Голицын. — К слову, как тебе попадаются девственницы в этом бардаке? — кивает он на твою постель.

Увидел все-таки! Глазом старого тюремного воспитателя. Интересно, чему хорошему мог научить бедных зэков этот благородный с виду монстр?

Насвистываешь вместо ответа какую-то печальную баркаролу.

— Только не надо нам рассказывать, что эта кровь вытекла из твоего носа, — берет на понт Голицын.

— Ну хрен с ним. Пошли, — говоришь, чтобы закрыть тему.

— У тебя ж мокрая голова, — лыбится Ройтман.

— Все равно на улице дождь, — отбиваешься ты.

А на улице действительно дождь. Тучи, нависшие над городом отяжелевшим сукном, наконец прорвались. И дождь обложил вас со всех сторон. Холодный, хоть и майский. Май, а так, понимаете, холодно, как заметил поэт[5].

В последнее время на пиво следует ходить с собственными банками. Это напоминает рискованные для жизни вылазки за водой защитников осажденного средневекового замка. Как-то так случилось, что в империи внезапно стало не хватать кружек. Может, все кружки отвезли в Кремль на случай гражданской войны? И когда восставшие массы пойдут на приступ кремлевских стен, члены Политбюро будут швыряться в них кружками, полными нечистот и всякого говна. Может, именно в этих кружках, а точнее в том, что их нет, и проявляется полная нежизнеспособность мамы-империи?

Так или иначе, но вы бредете под холодным майским дождем, облепленные пустыми банками, а мимо вас проплывают по лужам автомобили и троллейбусы, созданные не столько для того, чтобы кого-то возить, сколько чтобы обляпывать грязными струями из-под колес редких дождевых прохожих. Это не май, это какая-то вечная осень. Наступило то горькое время, когда все вокруг ломается, и ничто ни к чему не подходит. Только сутулые фигуры нескольких хронических алкоголиков под намертво закрытым по неизвестному поводу сороковым гастрономом символизируют какую-то теоретическую возможность возрождения и лучшего будущего.

Ты думал, Отто фон Ф., плетясь в хвосте старых галицийских представлений, что пивбар — это обязательно тихая и сухая пещера на старинной мощеной улочке, где на вывеске симпатичный чертик с округлым от злоупотреблений брюшком, где полумрак, негромкая музыка, а кельнер употребляет непостижимое словосочетание «прошу пана»? Ты надеялся, что твои друзья заведут тебя именно в такой пропитанный янтарем парадиз, куда не достает дождь, гром, бум, мор, страх, путч, глад? Вместо этого вот тебе — пивбар на Фонвизина, какая-то невозможная конструкция, сборно-разборная пирамида, что-то типа ангара посреди огромного азиатского пустыря, поросшего первой майской лебедой. Ангар для пьяниц. Отсюда они вылетают на боевые дежурства. И поместиться их тут может несколько тысяч. Целая пьяная дивизия со своими генералами, полковниками, лейтенантами и, как ты, салабонами.