«Жаль, что Вы далеко»: Письма Г.В. Адамовича И.В. Чиннову (1952-1972) - Георгий Адамович

А в виде анекдота могу рассказать, что я написал о его «синайских высотах», т. е. о важности тона, а он заявил Водову, что это «антисемитский выпад»![133] До чего может человек додуматься. Но Оцуп явно больной человек, замученный экс-красавицей женой[134].

Quant а[135] Померанцев, то это просто болтун, и при всех своих Гейдеггерах не вполне грамотный[136]. Но человек скорей милый, если бы убавить ему развязности.

Еще литературный пункт: Чехов. Голубчик, Чехов — чудный писатель, ну как можно в этом сомневаться?! Бунин прав относительно его пьес и первый ткнул пальцем в то, что в них нестерпимо. Но тут, верно, повлияла Книпперша, как на бедного Оцупа его Диана. А рассказы Чехова — это такая прелесть, что надо стать на колени и просить у него прощения за всех «декадентов», которые на него фыркали и захлебывались Андреевым с Пшибышевским (а эти, кстати, все вышли из Достоевского).

Ну, выходит не письмо, а «лит-фельетон».

Как Вы живете? Что делает у Вас Бахрах, для меня самый легкий человек в мире (за что я его и люблю, — как облегчение и отдых) — и как он оценен и принят? У него, кстати, тоже есть своя Диана, в другом роде, но тоже на него действующая.

Иваск умолк. Ходят смутные слухи, что М<ария> Самойловна увлечена новым гением — Биском, и, в случае если Иваск скиснет, возведет его в редакторы. Будет очень жаль, т. к. Биск, кажется, болван, а Иваск, хоть и переутомился, все-таки Страдивариус среди барабанов.

До — свидания. Почему не присланы стихи, по обычаю и традиции? Спасибо, что написали, вернее, что вспомнили.

Ваш Г. Адамович

15

4, av<enue> Emilia с/о Heyligers Nice

26/VIII-57

Дорогой Игорь Владимирович,

Если бы нужны были доказательства, что я обрадовался Вашему письму, первое — в том, что отвечаю немедленно. Правда, очень был рад, тем более что пишете Вы редко.

Но почти все в письме (как Вы сами отметили) — рецензия на «Нов<ый> журнал». А я его еще не видел! Так что и отвечать мне нечего.

Большухина же о Вас[137] читал с удивлением и удовольствием. Удивление: кто это? откуда? Местами очень тонко, «субтильно», и рядом с Аронсонами просто наслаждение читать. На месте Иваска я бы его немедленно законтрактовал в «Опыты», ибо это свой человек, пусть не все у него и верно. Иваск все носится с Марковым, а Марков все кого-то эпатирует, как гимназист, и никак не придет во взрослое состояние, хотя ему, кажется, уже за 30 лет.

Кстати, Иваску я третьего дня написал едва ли не самое злое письмо в моей жизни — по поводу возвещенного им превознесения Ремизова (Пожалуйста: все, что я пишу о Ремизове — между нами. Я не хочу, чтобы он думал, что к его 80-летию я хочу ему вредить. Пусть чествуют!) в следующей книжке «Опытов»[138]. Не могу с этим примириться, хотя лично против Р<емизова> ничего не имею. Это — сдача всех позиций, измена, предательство того облика поэзии, который — мне казалось — в «Опытах» мало-помалу проступал. Это восхваление поэзии-лжи, поэзии-лукавства, всего, что мне отвратительно, сколько бы ни было за ней таланта. И, кроме того, это поддержка всех обманутых Ремизовым модернистических дураков. Я Иваску почти написал отказ от дальнейшего участия в журнале и все думаю, надо ли это сделать публично, с объяснением причин. Если боюсь этого, то исключительно потому, что боюсь саморекламы и какой-то неуместной «принципиальности», которую трудно было бы объяснить.

Был на днях у Иванова (она была в больнице, но из-за чего-то мало серьезного)[139]. Он — совсем развалина и тоже поклонник Ремизова, а заодно и Бальмонта. Но это ничего не значит. В Мюнхен я не поехал — ибо зачем было ехать и сидеть в жару слушать лекцию проф<ессора> Адамовича (? — кто это?). В Италию мечтаю, но не поеду тоже.

До свидания, Игорь Владимирович! Еще раз спасибо за письмо, но почерк у Вас невозможный — я не все и разобрал. Лида умолкла, с глазами, кажется, у нее плохо и вообще со всем плохо. Но нет человека, который сам себе больше бы вредил. Отчего в письме Вашем нет стихов? Большухину наверно послали бы!

Ваш Г. Адамович

Откуда Вы взяли: chez M-me Chakis? Никогда такой на свете не было, а письмо Ваше дошло до меня чудом!!

16

104, Ladybarn Road Manchester 14

20/XI-57

Дорогой Игорь Владимирович

Вы меня Вашим письмом удивили и даже чуть-чуть огорчили: ну на что бы мог я на Вас «сердиться»?! Я вообще не «сержусь» (это скорей плохо: равнодушие), а из-за литературных рукописей и подавно. На Иваска я тогда рассердился сгоряча, после визита к Г. Иванову, который о Ремизове нес какую-то чушь[140]. Это и подлило в огонь масла. Но и это было глупо, ни к чему. За защиту Цветаевой сердиться было бы еще глупее, как и за не-защиту Алданова. Поверьте, я знаю и понимаю, почему Вам, Иваску и другим Алд<анов> кажется плоским и пустым. Вы на 9/10 правы: он никак не художник, ни в чем. Но у него есть грусть, а грусть — это все-таки эрзац поэзии, и мне этот эрзац лично по душе больше, чем подделки иные. Кроме того, он — не притворяется ничем и никем. Он — то, что он есть, и, во всяком случае, не выдает фальшивых драгоценностей за бриллианты от Фаберже. Я это в нем ценю и люблю. Где-то Андре Жид сказал — очень хорошо! — что «il n’y a pas de plaisir a vivre dans un univers ou tout le monde triche»[141]. Вот именно. Алданов не triche pas[142].

Ну, довольно. «Сами все знаем, молчи»[143].

«Опытов» я еще не получил и отчасти рад этому, предвидя, что, получив, испорчу себе на 24 часа нервы и настроение. Я приблизительно знаю ведь их содержание! Но стихи Ваши — если они в «Оп<ытах>» помещены — я знаю, п<отому> что Вы их мне прислали, еще давно, с пометкой, что они — для «Опытов»[144]. Кажется, я Вам на них не ответил, простите.

Первое («Ни добрых дел…») — очень хорошо, замечательно совсем. Нет, пожалуй, не «совсем» — из-за слов в скобках. Я ничего против скобок не имею. Это — прием, иногда дающий новую интонацию колебаний, смущения, остановки в задумчивости. Но у Вас есть умение быть subtile[145] и точнее в одно время, и мне кажется, что внешняя, подчеркнутая нерешительность в выборе слов ослабляет действие внутреннее. Смоленскому или Туроверову скобки могли бы помочь. Но не Вам, во всяком случае, не здесь, в этих стихах. Мне кажется, что «в грехах» — нужно, но вместо двух слов до них было бы лучше какой-нибудь эпитет к грехам, точный, неожиданный, вполне Ваш. Но я придираюсь, притом без авторского приглашения. Стихи очень хорошие, бесспорно.

Второе — тоже, но все-таки «спорно». По-моему, лучшая строфа — вторая, где хорошо «вкратце» и отзвук «на двадцатый век» (особенно — «вкратце»). Но мне не нравится конец, м. б., потому, что я не люблю этого самого «Пророка»[146]. Бунин чуть в обморок не упал, когда я ему это сказал, а Бахрах меня убьет, но не люблю, ничего не поделаешь. Это стихи, которые нельзя написать как надо было бы, и Пушкин их написал не так, т. е. не без оперы. У него есть стихи бесконечно лучше, а именно эти считаются его вершиной. М. б., они для меня испорчены, п<отому> что я раз слышал, как их читал Осоргин (у масонов) с воем и воплем под Достоевского.

Стихи в «Н<овом> журн<але>» — «для немногих», как у Жуковского[147]. Но Вы весь — для немногих, и надо бы это когда-нибудь растолковать. Впрочем, о Вас кто-то недавно писал верно (Большухин? — кто это, если он?). Ну, вышло не письмо, а фельетон.

До свидания. Спасибо, что не забываете, и простите, что отвечаю не всегда аккуратно, в частности, и на стихи. Для Вашего радио я теперь кое-что пишу, но не совсем знаю, что именно им нужно.

Ваш Г. Адамович

17

104, Ladybarn Road Manchester 14

20/V-58

Дорогой Игорь Владимирович!

Я был рад и Вашему письму, и огорчен им. Что с вами? Почему и чем Вы были больны? Сердце, насколько помню, у Вас всегда «пошаливало», но печень? Бунин говорил «я весь разваливаюсь», но Вам как будто рановато. Надеюсь, санатория Вас поправит и подкрепит. Только не слушайте докторов, если они будут Вас отравлять множеством лекарств! Я по опыту знаю, что от этого больше скрытого вреда, чем явной пользы «Notre corps est une machine a vivre»[148], говорит Наполеон в «Войне и мире», и это верно, но не все доктора это еще понимают.

Ну, оставим болезни и медицину. Но от всего сердца (по-французски «de tout coeur»[149] — лучше, не так плаксиво!) желаю Вам поскорее вернуться к обычному состоянию.

Что же о литературе? Я действительно виноват перед Вами — и не только Вами — что в статье о «Н<овом> журн<але>»[150] поэтов обошел. Но в ближайшие дни буду писать о новых двух книжках «Н<ового> ж<урнала>», и больше всего именно о поэтах[151]. Значит, и о Вас. Ваши стихи очень хороши, совсем. Кроме того, я недели две назад послал Иваску большую статью для «Опытов»[152], и там есть несколько строк, весьма прочувствованных, о Вас да еще два слова о Г. Иванове. Статья общая, не об отдельных поэтах. Кстати, она до сих пор меня «мучает», как бывает у женщин после родов, кажется. В ней очень многое не досказано, другое пересказано, хотя я писал ее со вниманием, немножко как пишут завещание. Но это-то и может звучать фальшиво. Ну, увидим. В сущности, это итог и резюме несчастной «парижской ноты», которая, кстати, сильно мне надоела, особенно в интерпретации Иксов и Игреков. Вот и Берберова пишет мне, что в ее журнале будет «полемика» между мной (т. е. Б<ерберов>ой) и Марковым о «парижской ноте»[153]. Воображаю, что они сообща наболтают!