Миллион миллионов, или За колёсиком - Александр Анин

— Кирилл Олегович, я тут наверху у дверей. Будьте добры выйти на минуту, не телефонный разговор.

Мхов выходит. Срамной деликатно берет его под руку, отводит в сторонку.

— Кирилл Олегович, а клиент-то дуба дал.

Не дождавшись никакой реакции, генерал пускается в подробности.

— Вы ушли, мы продолжили. К сожалению, с прежним успехом. А десять минут назад, — Срамной коротко глядит на золотой «Лонжин», тонко гармонирующий с золотыми же запонками в манжетах добротной сорочки, — так вот, десять минут назад он как-то… устал и…

— Что вы сказали? — удивлённо переспрашивает Мхов.

— Я сказал, что он как-то… устал.

— Как это? Что вы имеете в виду?

Срамной поджимает губы.

— Было такое впечатление, что он именно устал.

— От чего?

— От всего. От нас.

— А из чего сложилось такое впечатление? — продолжает допытываться Мхов, сам не понимая, зачем ему это нужно.

Срамной сосредотачивается, припоминая.

— Ну, из того, как он посмотрел, как вздохнул, пошевелился, переменил позу, наконец.

— Хорошо. Устал. И что дальше?

— Дальше? Дальше ничего. Закрыл глаза. И помер.

— Вот так вот взял и помер.

— Именно так, Кирилл Олегович. Я же говорю, необычный экземпляр.

— Плохо, Пётр Арсеньич, — резюмирует Мхов. — Мы так ничегошеньки и не знаем.

— Будем работать дальше, Кирилл Олегович, — генерал разводит руками.

— Да уж работайте, — роняет Мхов. — Кстати, сегодня как?

— Пока ничего. Не докладывали.

— Работайте, — сухо повторяет Мхов. И уходит обратно в ложу.

На сцене как раз Фафнер, не поделив с братом вознаграждение, бьёт Фазольта тяжёлым колом по голове и, глумясь над умирающим, поёт:

…а колечко-то моё!

И, не торопясь, собирает в мешок оставшееся золото.

Клара неожиданно громко смеётся. Непрожёванная конфета тягучей сладостью пузырится на её губах. Ведомый одной только ей юмор ситуации никак не дойдёт до Мхова. Зато он вдруг чувствует сильнейшее желание, соотносимое, если учесть нахождение поблизости свежего трупа, с некрофилией. Но Мхов об этом не догадывается. Крепко обхватив длинное туловище смеющейся Клары, он втискивает её лицом вниз в узкое пространство между рядом кресел и стенкой ложи. Опускается над ней на колени. Высоко задирает платье. Шарит между влажных ляжек, отыскивая оптимальный путь. Затем с силой вдвигается в хохочущую Клару и горячо функционирует с ней под мощные звуки оркестра.

Долго, очень долго.

Доннер ударами своих молний рассеял тучи над замком.

Вотан пропел хвалу Валгалле, новой обители богов.

Оставшиеся ни с чем русалки жалуются из вод Рейна, умоляют вернуть им золото.

Боги торжественно шествуют в Валгаллу, свой облачный чертог.

И только тогда обессилевший Мхов извергается в загнанную Клару, её финальный вопль высокой чистой нотой вонзается в заключительные, могучие аккорды оперы. Снизу, оттуда, где Клара, душной волной поднимается сырой, как бы мясной запах, и тут Мхов вспоминает, о каком таком мясе толковал ему завлит.

Уже отправив Клару с водителем домой и сидя один в машине, он набирает телефон директора театра.

— Лев Данилыч, это Мхов. Ко мне сегодня завлит подходил. У него небольшая проблема. Да. Кто-то там написал пьесу в стихах. Излишне замороченную. Но, судя по всему, интересную. Ну. Да, «Мясо». Знаете? Да. Что-то антиутопическое. Типа, мясократическое общество и так далее. Да. Ха-ха. Ну, этот автор согласился переделать её в оперное либретто. Для нас. Просит бабок прибавить. Подходил? Сколько? Ну и что? Лев Данилыч, это смешно. Конечно. Вот именно. Да. Понравилось. Мощно. Хорошо. Обсудим. Да говно вопрос. Спокойной ночи.

Мхов, не торопясь, трогает с места. Настроение не то чтобы сильно улучшилось, но явно не такое поганое. Клара… Неудобно получилось с завлитом. Надо при случае извиниться. Завлит свое дело знает, директор им доволен. А он, Мхов, доволен своим театром. Это, конечно, для него не бизнес, так, почти меценатство. Но себя окупает. Опера, в силу своей изначальной помпезности, хорошо жрётся потянувшимися к большому стилю вчерашними мыловарами. Для таких сейчас месяц в театре не показаться — кореша не поймут.

«Ти-да-рам! Па-рам! Па-р-ра-а-а!» — руля по вечерней Москве, Мхов громко напевает из Вагнера.

— Это тромбон, — показала мать. — А этот инструмент называется фагот.

Завтра родители в первый раз поведут его на концерт симфонической музыки. До этого он слышал её только по радио и на пластинках. Ему уже минуло десять. «Пора приобщать ребенка к живой классике», — так решила мать. Ей виднее, она директор музыкальной школы. Его самого в «музыкалку» не отдали, родители постановили, что у него другой склад ума. Какой такой у него склад ума, он сам ещё не знает, но маме с папой виднее. Он и не возражает. Он любит арифметику, рисование, сказки и книжки про героев. Герои, в том числе сказочные, нравятся ему тем, что делают всё правильно и все их за это любят. Он рано понял, что героизм заключается не в самой по себе яркости поступка, а в выборе правильного способа поведения в той или иной ситуации. Он и сам не прочь быть героем и точно знает, что на героев не учат ни в одной школе. В том числе музыкальной.

Мать достала из книжного шкафа музыкальный учебник и велела ему выучить названия всех инструментов оркестра. Кое-что он уже знал — скрипку, например, или трубу, или виолончель. Остальные дались легко, тем более что книжка была с картинками, и к ней прилагалась пластинка с записями звучания всех инструментов по отдельности. Так что можно было для лучшего запоминания связывать в уме названия инструментов с их внешним видом и звуками, которые они издают. Особенно ему понравилась валторна — медная змея, закрученная в кольцо, с широким круглым раструбом, с нежным и в то же время сильным нутряным звуком.

На следующий день вечером они всей семьёй сели в такси, и оно привезло их в филармонию на площади Маяковского. На огромной афише большими буквами была написана программа концерта. Среди прочего стояло: ФРАНЦ ШУБЕРТ. НЕОКОНЧЕННАЯ СИМФОНИЯ.

— Мам, а почему симфония неоконченная? — спросил он.

— Потому что Шуберт ее не дописал, — ответила мать.

— Почему?

Мать пожала плечами.

— Никто не знает наверняка.

— Но версии-то есть?

Это спросил уже отец.

— Шуберт был гений, — подумав, сказала мать. — Но он был гений эксперимента. Во всём. Он экспериментировал со своими чувствами, с музыкой. В этом случае он придумал лирико-эпическую симфонию, соединил песню с эпосом. Попробовал. Мне кажется, он догадался, что у этой музыки нет будущего. И бросил. Я так думаю. Хотя лучше бы не бросал.