Комило кормчему - Николай Чернышевский

И далее идет любопытный и симптоматичный текст: «Автор знаменитого путешествия, коротко узнав Россию, полюбил ее, и его «Закавказье» проникнуто симпатией к России и русскому владычеству за Кавказом. Английские рецензенты, конечно, называют это если не пристрастием, то предубеждением. В самом деле, барон Гакстгаузен до того предубежден, что думает, будто бы «поддерживая гражданский порядок в закавказских областях и цивилизуя их, русские пролагают пути цивилизации и в прилежащие азиатские страны». Сколько мы можем быть судьями в собственном деле, нам кажется, что эта истина довольно простая: если память нас не обманывает, в ней даже не думали сомневаться до начала войны ни англичане, ни французы. Как бы то ни было, книга барона Гакстгаузена, по признанию самых недовольных английских рецензентов, полнейшее и вернейшее изображение нравов закавказских племен и настоящего положения Закавказья».

Чернышевский, стало быть, как и барон Гакстгаузен, считает, что «российское владычество» несет «гражданский порядок» на Кавказ и цивилизует его.

И когда по старой доброй советской традиции утверждают иногда, что революционные демократы были на стороне борющихся с царизмом народов Кавказа, то это не совсем соответствует действительности.

В 1855 году в № 1 «Отечественных записок», в которых Чернышевский тогда еще публиковался одновременно с сотрудничеством в «Современнике», он с энтузиазмом сообщает: «Долгом поставляем также обратить внимание читателей на прекрасную газету «Кавказ», издаваемую под редакцией г. Вердеревского. Это издание заключает в себе драгоценные местные сведения о прошлой и нынешней жизни той любопытной страны, которой имя она носит… и сверх того сообщает, что «Кавказ» будет издаваться в нынешнем году. В каждом его нумере будут помещаться: 1) главнейшие правительственные распоряжения, замечательнейшие известия из России и высочайшие приказы по отдельному Кавказскому корпусу и войскам, к нему прикомандированным; 2) летопись Кавказского края; 3) военные известия с Кавказа и с закавказско-турецкой границы; 4) важнейшие иностранные известия; 5) статьи учено-литературного содержания, преимущественно (но не исключительно), относящиеся к истории, этнографии и статистике Кавказского и Закавказского края».

Энтузиазм Николая Гавриловича понятен — Кавказ его явно интересовал и теперь появлялся полноценный источник сведений как по истории, так и по современному положению края.

Когда в 1859 году Добролюбов опубликовал в «Современнике» обширную статью «О значении наших последних подвигов на Кавказе», то Чернышевский его консультировал. Статья демонстрирует подробное — почти без фактических ошибок — знание истории Кавказской войны и ее завершающего этапа.

Вообще Кавказ в разных аспектах постоянно мелькает в текстах Чернышевского.

В 1861 году, когда шло интенсивное завоевание Западного Кавказа, он писал в мартовском номере «Современника», высмеивая полицейскую систему Меттерниха: «Система эта возникла из незнания об истинном положении дел… Меттерних просто не знал государства, которым управлял; вся беда произошла оттого, что он, не потрудившись познакомиться с управляемыми племенами, предположил их враждебными, когда они еще и не думали быть враждебными… вообразил, будто он должен управлять какими-то чеченцами, лезгинами, шапсугами, у которых за каждым холмом, на каждой поляне таится Шамиль или Казы-Мулла, готовый выскочить на борьбу с ним…»

То есть Николаю Гавриловичу была ясна степень отторжения горскими племенами русского владычества. И если чеченцы и лезгины — Восточный Кавказ — были давно на слуху, то шапсуги, одно из крупнейших племен Западного Кавказа, оказались в поле зрения русской публики совсем недавно. Чернышевский внимательно следил за происходящим на Кавказе.

А в декабре того же года в программной статье «Не начало ли перемены?», опубликованной в «Современнике», он выбирает кавказский сюжет для принципиального противопоставления: «Мы нашли ближайшую причину той невозможности защитить свои права, которая заставляет дюжинных людей в народе безответно переносить страдания и неприятности, не обнаруживая даже злобы на обидчиков. Но ведь если всмотреться в эту частную ближайшую причину, то она сама требует объяснения. (Понятно, что безответно подчинился тяжелому и оскорбительному чеченскому порядку обращения русский пленник, уведенный в Гергебиль или Гуниб мюридами Шамиля. Он был один против сотни, против тысячи людей. А здесь наоборот.)»

Знание Чернышевским кавказской ситуации было достаточно конкретно. В письме отцу в Саратов от 8 сентября 1859 года он писал: «Здесь много говорят о взятом в плен Шамиле. Для него приготовлено помещение в Таврическом дворце и вообще он будет принят с большим почетом. Насмотревшись на него, предложат ему избрать для жительства Казань или Киев. Слава Богу, теперь Кавказ не будет поглощать ежегодно по 25 000 русских солдат; одна из тех язв, которые истощали Россию, закрывается».

Чернышевский весь 1858 год был редактором «Военного сборника», издания вполне официального и при этом глубоко замечательного, куда стекалась самая разнообразная информация — в том числе и с Кавказа. Так что цифра

— 25 000 ежегодно погибающих на Кавказе в боях и от болезней солдат, очевидно, имеет под собой основу. Но по существу, Чернышевский заблуждался. Предстояло еще пять лет войны на Западном Кавказе. В частности, с теми же шапсугами…

Пленение Шамиля и его появление в Петербурге, как событие не только значительное по своему смыслу, но и парадоксальное по отношению к нему публики, привлекало внимание круга Чернышевского. В сатирическом приложении к «Современнику», журнале «Свисток», № 2, Добролюбов запечатлел эту уникальную ситуацию: «Во всех книжных и эстампных магазинах Петербурга портреты Гарибальди заменены уже портретами Шамиля! К этому мы были совершенно не подготовлены! Между тем, в публике поднялся такой энтузиазм к Шамилю, какого не бывало во время посещения России Дюмою… При том же мы были совершенно озадачены г. Горяиновым, который в Северной Пчеле доказал, что мы ходим смотреть на Шамиля вовсе не с тем чувством, как на Дюму; что мы все одушевлены теперь не простым любопытством, а самым патриотическим желанием повесить и растерзать в клочки ужасного иностранца, с которым обходятся так несправедливо, т. е. прилично и гуманно. Против такого воззрения на Шамиля с русской точки мы уже ничего не можем возразить».

Добролюбов иронизировал не напрасно. Восторг столичной публики при виде Шамиля и в самом деле мог поставить в тупик. Г. Горяинов, конечно же, был не прав. Есть свидетельства современников, что когда Шамиля возили по улицам Петербурга, из толпы кричали: «Мы вас любим!»

Ажиотаж по поводу и замирения Чечни с Дагестаном, и прибытия пленного имама в Россию понятен. Это были животрепещущие события. Общество начинало осознавать значение Кавказа и Кавказской войны для России.

Но трудно было представить, что уже после суда и приговора, находясь в каторжной тюрьме Александровского завода в Забайкалье, Николай Гаврилович напишет самое загадочное свое сочинение, героем которого будет Шамиль, а местом действия — аул Гуниб, последняя резиденция имама, в которой он и был пленен.

Очевидно, глубоко волновал его Кавказ, очевидно, ясно осознавал он особость кавказского мира, если через десять лет после пленения Шамиля, десять лет, наполненных трагическими для него событиями, он использует свое знание о Кавказе для создания пророческого текста, повествующего о судьбах мира и его собственной судьбе…

Владимир Галактионович Короленко в воспоминаниях о Чернышевском, с которым встречался в Саратове незадолго до его смерти, счел нужным пересказать некую, как он выражается «импровизацию» Чернышевского, хотя к их встрече она никакого отношения не имела. Очевидно, Короленко понял, что в этой странной истории есть некий важный для Чернышевского смысл: «Мой брат передавал мне одну импровизацию Чернышевского. Эту легенду-аллегорию он слышал, к сожалению, из вторых уже рук: ему рассказывала племянница Чернышевского, под свежим впечатлением очень яркого, живого юмористического рассказа самого Николая Гавриловича. Брат передавал ее мне тогда же, но теперь мы оба восстановили в памяти лишь некоторые черты, один остов этой аллегории. Я привожу ее все-таки, так как в ней есть характерные черты и проглядывают отчасти взгляды Чернышевского в последнее время на свою прошлую деятельность.

Когда-то, во время кавказской войны, Шамиль спросил одного прорицателя об исходе своего предприятия. Прорицатель дал ответ очень неблагоприятный. Шамиль рассердился и велел посадить пророка в темницу, а затем приговорил его к казни ввиду того, что его предсказание вносило уныние в среду мюридов. Перед казнью пророк попросил выслушать его в последний раз и сказал: «В эту ночь я видел вещий сон: есть где-то на свете дом, в этом доме ученый человек сидит много лет над рукописями и книгами. Он придумает вскоре такую машину, от которой перевернется не только Кавказ и Константинополь, но и вся Европа. А будет это тогда, когда бараны станут кричать козлами».