Дочь того самого Джойса - Аннабель Эббс

Эмиль вскочил со стула.

– Довольно этих разговоров о тюрьмах и сточных канавах! Предлагаю еще один тост в честь нашей прекрасной, талантливой Лючии! – Он поднял бокал, и все остальные последовали его примеру, на разные лады выкрикивая мое имя.

В то мгновение я и увидела его. Он стоял на улице, так близко, что его нос почти касался стекла, и заглядывал в окно. Его глаза горели от любопытства. Поначалу мне показалось, что он смотрит на баббо, но очень скоро его взгляд переместился на меня. И в эти доли секунды случилось нечто поразительное. Когда наши глаза встретились, между нами будто пробежала искра. Нет, не искра, а мощный поток электричества. Мое сердце яростно дернулось в груди. Затем он склонил голову, чуть сгорбился и исчез в темноте бульвара. Я почувствовала, что Эмиль снова опустился на стул и прижал свою ногу к моей.

– На что она уставилась? Лючия? Лючия! Мы тут все пьем за твое здоровье, а ты глазеешь в окно, и вид у тебя как у одержимой. – Мама в отчаянии закатила глаза.

Баббо нахмурился и вскинул ладонь.

– Тише, Нора. У нее момент ясновидения. Тише все! Моя Кассандра что-то узрела.

– Просто… кто-то смотрел на меня через окно, – неловко объяснила я, все еще изумленная и оглушенная тем, что произошло, пронзительным взглядом этих глаз, тем, как скакнуло мое сердце. Я с деланым пренебрежением махнула рукой и обернулась к Эмилю в надежде, что это отвлечет папу о разговорах о Кассандре.

– Это один из твоих новых поклонников, я уверена! – воскликнула Киттен, рассмеялась и стиснула мое плечо. – Придется тебе теперь терпеть их, Лючия. Не сомневаюсь, что у входа уже выстроилась очередь за автографами.

Будет ли он стоять у дверей? Мужчина с яркими, как у птицы, глазами, и носом, похожим на клюв, и острыми, как ножи, скулами? Нет. Он растворился во тьме. Я очнулась. Все смеялись над какой-то остротой баббо – все, кроме Эмиля, который шептал мне в ухо:

– У тебя будут тысячи поклонников! Тысячи!

Баббо завел речь о неоспоримой связи между танцами и ясновидением и рассказал о некоем неизвестном африканском племени, члены которого танцевали до тех пор, пока им не являлось будущее. Я чувствовала на себе его взгляд, но не могла сосредоточиться на словах.

– И спорю на что угодно, они тоже пляшут полуголыми, – вполголоса добавила мама, и все снова расхохотались.

Но я думала только о мужчине, что смотрел на меня с улицы. Странное ощущение беспокойства овладело мной – будто внутри у меня что-то сдвинулось и в душе поселилось какое-то непонятное мне самой предчувствие.

Сейчас, вспоминая об этом здесь, в Альпах, где воздух так холоден и чист, я понимаю, что была права. Тогда все это казалось невероятным, но где-то глубоко, в солнечном сплетении или еще глубже, и принялся разматываться этот клубок. Все началось в ту самую секунду.

Глава 2

Ноябрь 1928 года

Париж

– Вчера вечером Эмиль просто глаз не мог от тебя оторвать. – Киттен поднялась на цыпочки и потянулась, так что мускулы на ее икрах напряглись и стали напоминать узлы на корабельных канатах. – Он отличная партия, Лючия.

– Ты имеешь в виду, из-за его денег? – Я положила ногу на станок и склонилась к ней, достав рукой до мыска, так что немного заболели мышцы.

Бледный, почти зимний свет проникал в окна, ложась косыми квадратами на паркетный пол балетной студии. Другие танцовщицы тоже разогревались, кружились и смотрели на свое отражение в огромном зеркале, которое занимало всю стену. Мы ждали учителя.

– Папа говорит, что семья Фернандес очень богата. Но нет, я не об этом. Мама сказала, что Эмиль может стать вторым Бетховеном. Только представь себе! Он мог бы сочинять для тебя целые симфонии! – Киттен откинула голову, покрутила плечами и мечтательно вздохнула.

– Да, он очень талантлив, но не думаю, что он второй Бетховен, – возразила я.

Кузеном Эмиля был не кто иной, как Дариюс Мийо, один из самых знаменитых композиторов Парижа, известный своими эксцентричными сочинениями, в которых дерзко смешивались классика и джаз. Эмилю ужасно хотелось стать таким, как он, и он часто с увлечением рассказывал о своем намерении соединить строгость Баха с энергичностью джазовой музыки. Что, если мама Киттен права? На секунду я почувствовала гордость за него. У меня даже перехватило горло.

– По правде говоря, мне очень нравится с ним работать. Он один из немногих композиторов, который не имеет ничего против того, чтобы его музыка подчинялась моей хореографии. Более того, он только счастлив. Обычно они все считают, что подстраиваться должен балет, что он – на втором месте. – Я резко встряхнула кистями.

– О… мне кажется, тут дело не только в работе. – Киттен взглянула на меня сверху вниз, не меняя позиции; на ее губах, покрашенных в самый модный оттенок – розового бутона, – играла понимающая улыбка.

– Что ж, признаю – он мне очень симпатичен. На прошлой неделе он отвез меня в Булонский лес на своей новой машине, и мы целовались. – Мне вспомнился его колючий подбородок, и то, как его усы щекотали мой нос… и как его нетерпеливые руки забрались мне под платье.

– И… это было хорошо, дорогая? – Киттен приподняла голову, расправила плечи и развела руки, словно приготовившись принять в объятия мое следующее откровение.

Но раздались звуки фортепиано, и все танцовщицы развернулись. В студию плавной походкой вошел месье Берлин, в белом костюме-тройке и белых лайковых перчатках, и серебряным набалдашником своей трости слегка постучал по крышке инструмента. Я с облегчением выдохнула – мне не пришлось разочаровывать Киттен и признаваться в том, что торопливые, слишком настойчивые объятия дрожащего от страсти Эмиля не вызвали у меня никакого ответа. Я осталась совершенно холодна и не на шутку расстроилась. Мне бы хотелось испытать те же ощущения, что и развратные парижские вертихвостки. Однако вместо этого я почувствовала лишь ледяную пустоту в животе и еще довольно неприятную вещь – будто мои внутренности сжались, словно пальцы в кулак.

– В третью позицию, – скомандовал месье Борлин. – Разведите руки, поднимите ладони и потянитесь.

– У меня предчувствие, что Эмиль сделает тебе предложение, – шепнула Киттен.

– Не говори глупостей! Я бедна, у меня косят глаза, и я не еврейка.

Я чуть раздвинула пальцы и вытянулась вверх, как могла, выше, выше, пока у меня не заныли все мышцы и сухожилия. Но от слов Киттен по спине у меня пробежали мурашки.