Шествие. Записки пациента. - Глеб Горбовский

Неуверенно продвигаясь по набережной Невы, Мценский обстукивал взглядами сизое небо, разноцветные старинные дома, как бы с разбега остановившиеся возле непреодолимой реки, ласкал глазами корабли, приткнувшиеся к гранитным граням берегов, узнавал, словно позабытые радости детства, птиц, и прежде всего крикливых чаек, снующих в двух стихиях — воде и воздухе; заглядывал в глаза незнакомых людей, и люди нравились Мценскому — все: и юные, свежие, сильные, и вдоволь пожившие, привядшие, расслабленные, с достоинством истинных героев прогуливающиеся по набережной знаменитой реки.

Углубляясь в город, Мценский пьянел от запахов этого каменного мира — бензинного перегара, испарений пористого кирпича, помоечных продуктовых бачков, складов, магазинов, набитых химикалиями, кислой капусткой, книгами, мебелью, расчлененными тушами, напитками, дохлой рыбкой… Мценский впитывал эти запахи с невероятным наслаждением, содрогаясь желудком, кровью, нервами, но больше — волнуясь душой, ибо не просто впитывал быт, но вспоминал его, как вспоминают взрослые люди запахи утраченной родины, любви, детства.

Покинув больничные стены, Мценский возвращался в жизнь новичком: многое призабылось, выцвело, отстранилось. Болезнь как бы изолировала мозг от мира насущного, от его «экспонатов», от всех его красок, движений, назначений. Там, под затяжным, многолетним алкогольным дождичком, Мценский почти утратил способность ориентироваться в этом мире. И теперь, садилась ли на рукав Викентия Валентиновича муха, утомленная полетом, — Викентий Валентинович с удовольствием узнавал муху. Не вспоминал, а именно узнавал — всю сразу, — от ее земного предназначения, функций, облика, до ее, так сказать, имени, словесной меты, которой обозначил эту тварь человеческий разум. Узнавал с восторгом, лелея слово «муха» во рту, будто освежающий леденец. Опускалась ли на руку Мценского капля воды от поливального уличного автомобиля, Викентий Валентинович с наслаждением узнавал каплю, ввинчивал в нее вдохновенный взор, как в драгоценный алмаз, затем — слизывал каплю с ладони, пьянея от приобщения к утраченному, и ликовал, не слишком громко, но искренне.

Очумело побродив по Васильевскому острову, Мценский так и не решился идти к себе домой. Да и где он, этот «его дом»? В паспорте, в отметке о прописке, — не более того. Нужно было понукать мозг, чтобы вспомнить, куда его поселили после развода с женой? Нет, не сейчас… Да и ноги, отвыкшие в больнице от ходьбы, ощутимо ныли. Поравнявшись с дверьми старенького кинотеатра, Мценский решил посидеть в кресле прохладного зала.

Крутили ленту грузинского кино. По укоренившейся привычке Викентий Валентинович не доверял периферийному киноискусству и уже приготовился вздремнуть, но фильм был какой-то не такой, не то чтобы забавный, скорей необычный. Назывался он «Покаяние». Впечатление от фильма слояшлось тревожное и одновременно ослепляющее… Захотелось на воздух: к деревьям, птицам. Фильм был страшным, трагические проблемы недавнего прошлого режиссер подавал с кладбищенским юморком. О спасительный юморок, дай бог тебе здоровья! И все-таки хотелось к птицам. Чтобы окончательно не разлюбить людей.

Возле металлической ограды Соловьевского садика Мценский остановился в нерешительности, а затем шагнул за решетчатую, чугунного литья, калитку.

Все скамьи были заняты бабушками и дедушками. За исключением одной, густо загаженной голубями и воронами, во всяком случае — не соловьями. Мценский опустился на скамью, подложив под себя газету, недавно купленную в киоске и с жадностью им прочитанную прямо на набережной, на ходу. И опять многое поразило, особенно происшествия впечатляли: убийства, кражи, торговля наркотиками…

На четвертой странице газеты позабавила история с переодеваниями: смазливый паренек, скрывавшийся от милиции, умудрился полгода благополучно прожить… в женском общежитии, выдавая себя за девушку. Мценского развеселил не столько сюжет газетной истории, сколько сам факт ее появления на страницах обкомовского органа печати, да еще с фотографией паренька, ка ушах которого болтались дешевенькие клипсы.

«В каком же я глубоком штопоре побывал, если такие колоссальные перемены в стране проворонил?!»— размышлял Мценский, сидя на забрызганной птицами скамейке, и тут его рука нашарила в кармане пальто скользкую, обернутую в целлофан, книжечку: паспорт.

«На лавочке сижу, как бездомный… А в документе наверняка указано, где живу. Данные проставлены…»

С трепетом в пальцах раскрыл Викентий Валентинович корочки паспорта, изучил его первые страницы.

Прочитав свою фамилию, Мценский облегченно вздохнул: иногда просто необходимо лишний раз убедиться, что ты — это ты, а не кто-то другой.

«Вот и фотография моя приклеена. Моя ли? Необходимо в зеркало глянуть в ближайшем туалете. Сличить отражение со снимком. Год рождения 1936-й. Допустим. Национальность — русский. Тоже неплохо. Хотя — почему не поляк, не белорус, не еврей? Фамилия на „ский“ оканчивается у многих народов. Мценский… Происхождение фамилии, скорей всего, географическое: есть такой городок на карте России — Мценск, как сейчас помню. Любил я в школьные годы по карте путешествовать мысленно. Вот и запало, втемяшилось — пять согласных и только одна гласная буква: Мценск!»

Далее на одной из страниц документа Мценский обнаружил целых два штампа. Один — побледнее красками, другой поярче. На одном — зарегистрирован брак с гражданкой Романовой А. Н., на другом тот же брак расторгнут.

«Все-таки… расторгнут, — вяло посожалел Викентий Валентинович, а затем подумал: — Может, и к лучшему, что расторгнут. Разве я похож на мужа? На главу семьи? Ни положения, ни средств, ни здоровья».

Под словами «воинская обязанность» значилось почему-то, как о женщине: военнообязанная. И дата — давнишний год.

«Не сняли еще с учета», — подумалось с облегчением.

И, наконец, прописка: Колупаева улица, дом 13, квартира 31. Петроградского УВД.

«Излечили, называется! Последнего местожительства не помню. А вдруг со мной эксперимент произвели в больнице? Во имя науки? Дал подписку в состоянии эйфории: так, мол, и так, во имя прогресса делайте со мной что хотите. Одинокий, брак расторгнут, на военном учете состою незаконно, короче — хлам. А во имя науки и хлам сгодится. Нет уж, дудки. Не принято у нас такие эксперименты производить. Да и помнит он все. Только не ухватить. Необходимо сосредоточиться. А там и отпустит. Случается, ногу отсидишь, не шевельнуть, а приложишь усилия — глядишь, рассосалось, оттаяло. Так и мозги в черепушке. Отлежал за время болезни. Необходимо их расшевелить воспоминаниями. Уколоть какой-нибудь информацией. Для начала возьмем, ну, хотя бы свое отчество: Валентинович. Следовательно, папашу моего звали Валентином. Валей…»

Мценский глянул на заляпанную птицами скамью и вдруг с необыкновенной отчетливостью воскресил в памяти образ отца! Родитель вернулся в мозг Мценского пожилым человеком, в скромной послевоенной экипировке: бумажный пиджачок в жалкую, смутную полоску, галифе с байковыми наколенниками, а точнее — заплатами, на ногах кирзачи, на голове трофейная австрийская шляпа с перышком. Выражение лица брезгливое, обиженное.

Как же, как же… Папаша, Валентин Сергеич! Гвардии лейтенант в отставке. Всего лишь. Вечно был недоволен чем-то. Точнее — всем недоволен. Родился в деревне и тщательно скрывал этот факт от сослуживцев-горожан, от соседей по пригородному бараку. Не стеснялся, а горячо стыдился своего сельского происхождения, вологодское оканье из произношения слов выжег каленым железом, вследствие чего разговаривал осторожно, старательно, звуки речи шлифовал, обсасывал, будто иностранец. Чаще всего распространялся о войне, про свои на ней похождения, где из рядовых необученных выбился «в офицера», в младшие лейтенанты. И никогда полностью этого звания вслух не произносил, стеснялся, считая оное «маловастеньким». Хотя офицерством приобретенным гордился. Знакомясь, непременно давал понять, что состоит в офицерском звании. Работал в управлении вонючего мыловаренного завода каким-то конторским должностным лицом. Единственный из всего населения барака завел галстук и носил его как знак высшей доблести. Однажды, горделиво посматривая по сторонам, провел маленького Викентия на зазодскую территорию, где посреди двора высилась огромная гора костей, в недрах которой шелестели чешуйчатыми хвостами крысы. Хвосты у крыс напоминали свекольные корневища. Отец Викентия гордился, что работает на заводе, что теперь он городской человек, а маленькому Мценскому его завод внушал отвращение и снился по ночам в крысином обличье. Только вместо шерсти на крысе пошевеливалась красная черепица.

Погиб Валентин Сергеевич во время пожара, который случился в бараке. Загорелась проводка, вспыхнули сухие трухлявые полы и стены строения. Произошло это бедствие летним днем в послерабочее время. Люди из барака повыскакивали, кто в чем был, лишь бы живым остаться. А папа Валя в застиранных «семейных» трусах выскакивать на люди не пожелал. Светло еще было снаружи. Не к лицу управленцу в трусах, непорядок. В момент, когда вспыхнуло и занялось, лежал он в панцирной койке, как в гамаке, и читал газету. Подхватившись, начал натягивать галифе — штанцы, для мгновенного употребления весьма неудобные, в икрах узкие до чрезвычайности и вообще не нашего бога портки. Ну и подзапутался в них. Времечко, отпущенное судьбой на прыжок из окна, ушло. На голову отца упала брусчатая балка с торчащей в ней ржавой и острой скобой. Отца затем хоть и выхватили из огня бесстрашные комсомольцы, но уже неживого: убило балкой. А проигнорируй он галифе, вообще — начихай на свой внешний вид — наверняка бы еще долго жил.