Таежный вояж (СИ) - Дай

висящую на крюке тушу коровы. Именно тогда я и вспомнил, что ее зарезали как раз перед поездкой отца на рынок. Буренка была уже старой, и молока у нее не было, поэтому и было решено зарезать ее на мясо, а отец должен был купить и привести молодую, по возможности нетель. Но как видно не срослось.

В тот же момент вспомнилось и о том, что в закуте, в дальнем конце двора жила пара свиней, там же обитали куры в количестве двадцати штук, а у отца имелся молодой мерин, приобретенный в позапрошлом году. Единственное о чем не помнилось совершенно, так это о собаке, зато вспомнилась недовольная рожа дядьки Прохора, и его злое ворчание:

— Они тут захворали, мать их, а мне на два дома разорваться? Вот уж, хер тебе Марфуша, теперь ты за мной побегаешь, ежели доживешь. Но хоть скотину сохраню, все польза от тебя…

И картинка показывающая, как чем-то недовольный двоюродный дядька закидывает на свою телегу мешки с кудахтающими в них курами, что-то еще выносит из дома, а двое его сыновей, помахивая прутиками гонят наших свиней за ворота. Я в то время уже находился в полубреду. И потому воспринимал все это с некоторой отстраненностью. Зато сейчас картинка всплыла во всей своей красе, ясно показывая, кто свел со двора всю скотину, и вынес из дома что-то еще, видимо особенно ценное.

Отрезав у висящей на крюке туши с задней ноги мяса, порезал его мелкими кусочками и зажарил на свежем свином сале, получилось своего рода рагу, которое можно было взять с собою в дорогу, и которое должно неплохо храниться как минимум с неделю. Сложил его в небольшую крынку и прикрыв деревянной крышечкой сунул в заплечный мешок, туда же пошла небольшая железная кружка, приготовленные мною лепешки, несколько луковиц, три варёных яйца, из найденых в курятнике, небольшой мешочек соли, мешочек чая, спички, полотенце, пара исподнего и новые портянки. Снаружи привязал небольшой котелок, годный и для приготовления пищи и просто вскипятить воду на чай. На отцовской половине нашелся удобный кожаный пояс с патронташем, на два десятка зарядов, притороченный к нему охотничий нож, годный на все случаи жизни, берданка, оставшаяся еще от деда, и кожушок из овечьей шкуры мехом внутрь. Толстые ватные штаны, и почти новенькие яловые сапоги, оставшиеся от отца. Тот хоть и был много старше меня, но размеры обуви были одинаковы. На голову пошел треух. Хотя на дворе и была середина лета, но ночами было прохладно, а идти предстояло долго. Последний раз перекрестился на образа, прочел молитву, и плотно прикрыв за собой двери, вышел на крыльцо. Спустившись на землю двора, дошел до сарая, в котором отец хранил инструмент, взял небольшой походный топорик, который сунул себе за пояс, испил на прощание водицы из нашего колодца и вышел за ворота. Вновь перекрестившись, спустился до погоста, где постоял возле могилок, мысленно прощаясь со всеми, кто нашел здесь свой последний приют и выйдя на тропу, пошел навстречу новой жизни.

Как оказалось, «новая жизнь» тоже не сидела на месте и встретила меня, буквально через десяток шагов. Причем в таком месте, откуда я сбежать не мог при любом раскладе. Слева от меня находился семейный огород, где было просто негде укрыться, справа небольшой пустырь, за которым находился погост, а дальше лес. Конечно, если бы отряд, встретившийся мне, шел пешком, я бы не раздумывая бросился к лесу, и возможно даже сумел бы убежать, но «новая жизнь» в лице отряда красноармейцев, как оказалось, была на лошадях, и едва заметив меня, двое тут же пустились вскачь, и через мгновение, уже находились подле меня.

В итоге, оказалось, что я первейший враг народа, кулак, недобитая контра, и что-то там еще. Так или иначе, мне не дали сказать даже слова, а просто сняли с меня всю амуницию, отобрали ружье, раздели почти до исподнего и связали руки. Я, конечно, пытался, что-то возразить, хотел сказать, что направлялся именно в село, но меня просто никто не слушал, и вообще складывалось впечатление, что отряд сюда ехал целенаправленно. Все говорило о том, что его командование знало и об этом доме, и о болезни отца, и о том, что здесь еще оставался я, а сам дом содержал в себе много «вкусного и полезного». Во всяком случае, после того, как меня закрыли в бане, из которой правда предварительно выгребли все шкуры, которые там находились, отряд вольготно расположился на подворье, и принялся обжираться моими припасами, предварительно отправив куда-то пару человек. Обжираловка вскоре плавно перешла в повальную пьянку. И уже к вечеру, находящиеся на подворье люди больше напоминали какую-то банду, отмечающую удачный налет, и вовсю горланящую песни. Песни, правда были все же революционные, этого было не отнять.

Ближе к темноте, один из красноармейцев, принес мне четвертинку черного хлеба и какую-то баланду в глиняной миске. Единственное достоинство этого варева состояло в том, что оно было горячее. Впрочем, выбирать не приходилось, а само варево было зачерпнуто из общего котла, поэтому я съел все что дали. Правда, удивился про себя, почему приготовили подобное месиво, в то время как погреб был забит качественными продуктами. Впрочем, последнее уже меня не касалось, а нарываться просто не хотелось. Хотя мои руки и были развязаны, выбраться из бани не было возможности. Это только в кино «неуловимые мстители» могли протиснуться через трубу с помощью колодезного журавля, а на самом деле, трубы в бане делают довольно узкими, чтобы сквозь них не уходило тепло, окошечко тоже было довольно маленьким и к тому же находилось возле двери. А вот дверь, мало того, что была плотно прикрыта и подперта поленом, так возле нее вдобавок постоянно находился кто-то из красноармейцев. И даже на просьбу вывести меня, чтобы оправиться, ответ был отрицательный.

— Оправляйся прямо там, все равно сюда уже не вернёшься, — было сказано мне, и на том разговор завершился.

Впрочем, это было и так ясно, не понятно было только что ждет меня дальше. А дальше было все интереснее и интереснее. К вечеру следующего дня, на подворье заехало десяток телег, и солдатики принялись опустошать дом, вынося из него все, до чего могли дотянуться. Первым делом были загружены продукты из подвала, причем, почему-то никого не волновало то, что за время пути туша коровы может банально протухнуть, и было бы гораздо умнее и правильнее съесть ее прямо сейчас, нежели тащить в село. Так нет же, ее закинули на телегу, прикрыли рогожей, а сверху навалили еще всякого барахла и отволокли телегу в сторону, видимо решив переночевать здесь. За всем этим я наблюдал через окошко и дивился человеческой тупости. Дом очистили до последней нитки, забрав из него все, даже выгребли из сарая прошлогоднее, и местами подопревшее сено. После того, как все телеги выехали за ворота, меня вновь связали и посадили в одну из телег, а дом, который исправно служил моей семье почти сотню лет, просто подпалили. И еще некоторое время стояли под бугром, наблюдая за тем, как он разгорается. И лишь убедившись в том, что пламя сожрет его до основания, был отдан приказ, и кавалькада телег, выехав на тропку, ведущую в сторону села, покинула это место.

Последнее, что мне запомнилось перед самым отъездом, так это бегающий от телеги к телеги дядька Прохор хватающий за рукав командира отряда и причитающий:

— Да как же так-то… Ведь мы же, вы же. Да что же тепереча-то… Ведь я же всей душой…

Тут же пришли на ум распеваемые вчера песни, особенно строки Интернационала говорящие: «…Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…». Что ж, разрушать уже научились, ломать, как говорится не строить. Заодно обломали «лучшие чувства» дядьки Прохора, который судя по всему и привел сюда отряд, расчитывая, что дом, пусть и без запасов достанется ему.

…Как там высказался Вицин в «Кавказской пленнице»: — «Да здравствует советский суд — самый гуманный суд в мире!». Примерно это же хотелось сказать и мне. Вы не поверите, но меня оправдали. Там была достаточно сложная формулировка, судьи, как и адвокаты, могут завернуть такое, что после приходится продираться сквозь сказанное, не в силах уловить суть произнесенного. Но вроде бы, за недостаточностью улик, и молодого возраста я был признан