Проснись, моя любовь - Робин

Истерический смех готов был вот-вот сорваться с языка Элейн. Она назвала ее «бедной» потому, что Морриган находилась в финансовой нищете, или «чистой» в смысле невинной в душе? Хэтти заявляет, что собирается уберечь Морриган. Интересно, а кто побеспокоится о самой Элейн?

Старуха нахмурилась. Элейн отметила про себя ее несомненное сходство с бульдогом.

— За все утро ты не вымолвила ни словечка. Ты не первая потерявшая девственность. Господь Всемогущ — он сделал так, что мы, женщины, расплачиваемся за удовольствия мужчин. Раздвинь ноги и позволь старой Хэтти взглянуть, что там натворил лорд.

Хэтти обошла вокруг эбенового столика.

Элейн сжала ноги вместе и уже было открыла свой рот, чтобы послать ее куда подальше со своим осмотром. Но передумала, громко захлопнув челюсти.

Служанка говорила с английским акцентом, но Хэтти — с шотландским.

Кем же была Морриган? Англичанкой или… шотландкой?

Но уж точно не американкой.

— Тьфу! — Хэтти протопала к эбеновому шкафу размером с садовый сарай. Она вытянула тускло-серое платье и перекинула его через плечо.

— Вижу, ты дуешься… — Старуха прошуршала к лакированному черно-желтому комоду. Ее голос был приглушен.

— Не думай, что этот сассенах, лорд, будет заботиться о тебе здесь, в Дорсете. Он попользовался тобой сегодня; он не возьмет тебя снова — я ему не позволю. — Она повернулась с ворохом барахла. — Вставай. Я не смогу одеть тебя, когда ты сидишь на своей заднице!

Элейн глубоко вздохнула, насильно подавляя крик, готовый вырваться из горла. Так. Она в Дорсете. Это хоть не решает вопроса с акцентом Морриган, но, по крайней мере, сообщает о том, где она находится. Дорсет был в Англии.

Там же находился и Бедлам [7].

О мой Бог!

Она была в стране и эпохе Чарльза Диккенса — месте и времени, когда женщины даже не имели права голоса. Когда женщин и сирот можно было упечь в тюрьму или сумасшедший дом с той же легкостью, что и расправиться с бездомными кошками и собаками.

Элейн стиснула зубы и встала. Хэтти кинула кучу барахла на стул. Без колебаний она ухватилась за длинный ряд пуговиц на ночной сорочке Элейн.

Ледяной воздух вторгся в открывшийся вырез.

Начиная с пяти лет, Элейн одевалась самостоятельно. Тридцать четыре года спустя она нашла процесс принудительного одевания отвратительным. Старая женщина машинально выполняла свои обязанности, как будто это был обычный, само собой разумеющийся утренний ритуал. Возможно, Морриган и глазом бы не моргнула, однако Элейн возражала против вторжения холода и обнажения сосков.

Элейн опустила глаза и уставилась на маленькие округлые груди. Соски были темно-коричневыми, несоразмерно длинными и набухшими.

Белая сорочка упала к ногам Элейн.

— Подыми голову, на что ты глядишь, как думаешь?

Жгучая краска залила белоснежную кожу. Элейн резко подняла подбородок. Почти одновременно с этим через голову и руки скользнуло одеяние, доходящее длиной до середины икры. Затем, она неохотно продела руки в то, что выглядело похожими на рукава смирительной рубашки.

— Втяни ребра, девочка! Не позволю тебе выставлять то, что должно остаться между тобой и Господом.

Легкие Элейн сжались, как меха аккордеона. Смирительная рубашка оказалась корсетом. Элейн никогда в жизни не надевала ничего более обтягивающего, чем корректирующие колготки. Она вспомнила, что когда-то читала о том, что на самом деле от постоянного ношения корсета у женщин искривляются и ломаются ребра. Она незаметно провела рукой по тонкой, длинной талии. Интересно, сколько костей было сломано, чтобы достигнуть такого эффекта?

Хэтти просунула голову Элейн в длинную нижнюю юбку из грубого холщевого материала и завязала тесемки на талии, за этой последовали еще две. Затем через голову надели тяжелый серый шерстяной балахон — платье, подол которого расширялся книзу, принимая форму колокола, в такие же были одеты Хэтти и две другие служанки. Как только застегнули все пуговицы на лифе, платье с глухим вырезом и длинным рукавом так плотно обтянуло живот, как его не обхватывала собственная кожа в двадцатом столетии.

Рука надавила на плечо. Сильно. Элейн рухнула на стул.

— Подними ноги. Как я иначе надену на тебя обувь?

Элейн вытянула ноги. Они были длинные и тонкие с высоким подъемом — огромная разница по сравнению с ее квадратными и плоскими ступнями. Ворох юбок был резко задран до колен.

Руки старухи были чуть теплее воздуха. Они карабкались по тонкой, покрытой волосами ноге подобно гигантским, сморщенным, покрытым пятнами слизнякам, сначала расправляя пару грубых шерстяных чулок, затем — крепя их веревочными шнурками к верхней части бедер. Жесткие черные кожаные ботинки сдавили тонкие ступни, единственное их удобство было в круглых мысках.

— Вот. — Белые нижние юбки и подол шерстяного платья отдернули вниз. Хэтти быстро встала с пола — вылитый костлявый черно-белый феникс.

— Ты знаешь, шо делать, девочка. Писать, чтобы уберечься от дьявола, как говорит преподобный.

Хэтти повернулась и наклонилась над столом с завтраком, выставляя на обозрение поразительно широкий зад.

Элейн подавила скептический смех. Ее веселость исчезла, когда она почувствовала сшибающий с ног запах старушечьего тела.

Хэтти повернулась кругом. В одной руке она держала серебряный поднос, другой тыкала в лицо Элейн, как будто это она, а не сама Хэтти только что вела себя вопиюще бесцеремонно.

— Сейчас же берись за перо!

Секундами позже за Хэтти захлопнулась дверь.

Элейн вскочила на ноги. От сочетания резкого движения и туго затянутого корсета у нее слегка закружилась голова. Но она проигнорировала тесную обувь и точки, мельтешащие перед глазами. Ей нужны ответы на все вопросы, причем немедленно. Она бросилась к черно-желтому лакированному комоду. И рухнула на шерстяной ковер.

Элейн успела схватиться за эбеновый стол прежде, чем ударилась лицом об пол.

Черт! Хромота являлась не следствием синдрома Золушки, а тем, что левая нога была короче правой. Она потеряла кучу драгоценного времени, вынужденная двигаться со скоростью улитки, в то время как сердце стучало со скоростью процессора «Пентиум».

В верхнем ящике комода лежали полотенца и тряпки. Она нашарила брусок неприятно пахнущего мыла и отшвырнула его. Во втором лежали нижнее белье, подобное тому, что было надето на ней сейчас, и четыре ночных сорочки. Третий был под завязку набит абсолютно иным бельем — шелковым и кружевным, которое в любое другое время взволновало бы ее до самой глубины женской души. Атласные корсеты были аккуратно сложены в четвертом ящике, у них были чашечки — непохожие на то пыточное орудие, которое довело ее нынешний первый размер груди до нулевого. Она вытащила пару отделанных кружевом панталон, пальцы скользнули сквозь разрез на них.