Вашингтонская история - Джей Дайс

— Вам велено, — продолжал он, как бы стараясь вдолбить ей, в чем тут дело, — послезавтра в одиннадцать часов явиться в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Вас хотят кой о чем порасспросить. Ясно?

— Но это, наверное, ошибка! — воскликнула Фейс. — Должно быть, вызывают кого-то другого…

— Нет уж, там, знаете, не ошибаются. — Он нахлобучил на голову бесформенную панаму и двинулся к двери.

— Но почему меня? — крикнула она ему вслед в смятении, еще не веря случившемуся. — Зачем они вызывают меня?

Человек пожал плечами.

— Вы-то, наверное, знаете это лучше всех — кроме них, конечно, а мое дело — сторона.

Он исчез, и только створки еще тихонько покачивались на петлях. Если б не розовая бумажка, можно было бы подумать, что все это ей приснилось. Но она ощущала в пальцах бумагу, слышала ее шорох — нет, все произошло наяву! Во всяком случае, спокойно сказала она себе, волноваться нечего. Где-то в огромном, скрежещущем государственном механизме кто-то допустил ошибку. Быть может, у нее есть однофамилица. Остается только одно: дождаться мистера Каннингема. Он в одну минуту докажет, что это — недоразумение.

Окончательно успокоившись, Фейс взглянула на часы. Было ровно девять.

И тут она заметила, что пульс ее участился, хотя и самую малость.

3

В первый раз за все годы работы она то и дело поглядывала на часы. Время тянулось все медленнее и медленнее, ее одолевало нетерпение, а мистер Каннингем все не шел, и только около полудня позвонил по телефону. Он еще не знает, сколько задержится у министра, пусть она его подождет, — так сказал мистер Каннингем. Конечно, она будет ждать его сколько угодно, подумала про себя Фейс. Она держала в руке розовую бумажку, которую прочла раз десять и знала уже наизусть.

Вопреки обыкновению, деловая суета, к которой приготовилась Фейс, сегодня так и не наступила. Казалось, весь Департамент знал об отсутствии мистера Каннингема, и никто особенно не интересовался, что делается в его отделе. Телефон звонил редко, телеграмм не было совсем, не вбегали запыхавшиеся курьеры, не велись оживленные беседы на испанском языке, не являлись прилизанные, подобострастные атташе из торговых представительств и посольств. В другое время Фейс порадовалась бы такой передышке. Сегодня же она механически разбирала почту, регистрировала ее, выкурила вдвое больше сигарет, чем обычно, и пыталась сосредоточить мысли на некоторых данных о крупных свинцовых рудниках в Ла-Пасе, где начались серьезные беспорядки, вызванные нищетой рабочих. Но, к удивлению Фейс, даже это нисколько не отвлекло ее.

Она позавтракала, как всегда поздно, в обществе случайной знакомой — переводчицы, с которой любила болтать по-испански. Она упросила старика Генри позавтракать бутербродами в приемной (неграм запрещалось пользоваться главным кафетерием) и отвечать на телефонные звонки. Старый Генри, солидный седовласый негр, в совершенстве знал несколько романских языков. Фейс часто давала ему читать испанские книги из отцовской библиотеки: поскольку в Вашингтоне негров не жалуют, доступ в городские библиотеки был для Генри закрыт. В Департаменте он служил курьером и не раз, в знак уважения, оказывал Фейс мелкие услуги. Ему приходилось довольствоваться мыслью, что у него есть знания, пусть даже их не удается применить: «Más vale saber que haber»[2], — эту пословицу он, слегка усмехаясь, часто повторял Фейс.

— Мистеру Каннингему звонили из отдела личного состава, — доложил он, когда Фейс вернулась из кафетерия. — Я сказал, где его найти.

— Ох, — воскликнула Фейс, — я забыла вас предупредить — он просил его не беспокоить!

— Они настаивали, — торжественно заявил Генри. — Им нужно было срочно разыскать его.

Никогда еще отдел личного состава не проявлял такого рвения.

— Господи, — сказала Фейс, — какая муха их укусила? Должно быть, что-то стряслось.

Генри вышел со скорбным выражением лица. Отдел личного состава — великан-людоед: чем мельче служащий, тем вероятнее, что его там съедят. Фейс записала: «Узнать у м-ра Каннингема, нашли ли его», и тотчас перестала об этом думать.

Случайный разговор об отделе личного состава невольно навел ее мысли на то, как замечательно относится к ней мистер Каннингем. Иной раз она и сама не знала, что ей дороже — похвала мистера Каннингема или одобрение Тэчера. Быть может, это дико, неестественно? Разве не должна она стараться, чтобы именно муж, а не кто-либо другой на свете был доволен ею? Однако она не могла превозмочь радости, которая вспыхивала в ней каждый раз, когда мистер Каннингем говорил: «Молодец Фейс, просто молодец!»

Как отрадно было бы думать о мистере Каннингеме, если б в мысли то и дело не вторгался Тэчер, Тэчер, Тэчер… Фейс давно уже смело призналась себе, что сделала из мистера Каннингема кумир. Если б не это, она бы никогда не цеплялась с таким упорством за свое теперешнее место, да и вообще не стремилась бы служить.

Фейс работала с мистером Каннингемом с первых дней своего поступления на государственную службу и прошла с ним через все консолидации, перемещения, реорганизации. Куда шел он, туда и она. Его неудачи были ее неудачами, его победы — ее победами. Она во всем руководствовалась его толкованием событий, его философией… вернее, так было до недавнего времени. С некоторых пор между ними появилась какая-то тень, — даже не тень, а большая темная туча.

— Фейс, — с досадой заметил однажды мистер Каннингем, — вы все еще судите о жизни с точки зрения простейшей диалектики времен гражданской войны в Испании. Фашисты против демократов. Сейчас все гораздо сложнее. Мы ведем тонкую игру!

Слишком тонкую, подумала Фейс, не зная, искренен ли он, или же громкое новое звание и великолепный кабинет отбили у него охоту подымать голос протеста при формировании политического курса.

Дьювэл С. Каннингем ходил в спортивных костюмах и курил трубку в отличие от теперешних своих коллег, которые одевались, как дельцы с Уолл-стрита, и предпочитали английские сигареты; «уйма лоску — брючки в полоску» — насмешливо прозвали их в других департаментах. Мистер Каннингем держался старомодного шотландско-пресвитерианского вероисповедания, в то время как многие из его коллег, открыто или тайно, склонялись к римско-католической церкви — обстоятельство, имевшее почти неосязаемое, но тем не менее существенное значение; он часто не без тревоги говорил об этом Фейс.

— Религию нельзя припутывать к политике, — жаловался он, — а между тем это случается на каждом шагу, и как тут быть — я не совсем понимаю.

— Заниматься своим делом и помалкивать — вот и все, что вам остается, — смеялась в ответ Фейс, — и в конце концов, может, они забудут, что вы — опасный кальвинист!

Мистер Каннингем качал головой.

— Я в этом не уверен, и не уверен также, что во всех случаях надо помалкивать…

Позже, вспоминая об этом разговоре, Фейс раскаивалась, что не подстрекнула его на борьбу. Почему она этого не сделала? Быть может, думала Фейс, и она тоже не хочет рисковать своим местом? И ей становилось стыдно за себя.

Мистер Каннингем превосходно знал свое дело. Раньше он был экономистом, специализировался по внешней торговле, главным образом — с латиноамериканскими странами. При Новом курсе, пойдя в гору, он бросил университетскую кафедру и принял приглашение работать в Вашингтоне. Когда жизненные дороги его и Фейс скрестились, он был самым значительным лицом в Министерстве межамериканских сношений, и его восходящая звезда ярко сияла на министерском небосклоне. Когда функции его отдела были переданы Госдепартаменту, он перешел туда и взял с собой Фейс. Он был трудолюбив, честен, верил в идеалы, и его достоинства всегда ценились людьми, стоящими наверху. Но в последнее время Фейс стала замечать, как постепенно тают и его жизнерадостность и преданность делу.

С первой же встречи, как сказал однажды мистер Каннингем, они почувствовали симпатию друг к другу. Фейс рекомендовал ему один их общий знакомый из Панамериканского союза. Она тогда еще не слишком бойко справлялась со стенографией и машинкой и слабо разбиралась в политике, но свободно говорила по-испански — и мистер Каннингем нанял ее-немедленно. Позже они вместе работали во вспомогательных частях.

Фейс два года проучилась в Беннингтонском колледже; потом здоровье ее матери настолько ухудшилось, что она решила бросить ученье и устроиться на работу в Вашингтоне (с тайной неохотой и такой же тайной досадой на мать). В первую же минуту, войдя в кабинет мистера Каннингема, она почувствовала себя легко и непринужденно, словно зашла поболтать к любимому профессору в колледже. Мистер Каннингем, с трубкой в зубах, откинулся на спинку вращающегося кресла и, закинув руки назад, сцепил пальцы на коротко остриженном затылке. Не выпуская изо рта трубки, он задал ей сквозь зубы несколько вопросов, и через некоторое время Фейс спохватилась, что говорит только она, а мистер Каннингем молча ее слушает. Она рассказала ему о том, что прошла курс экономики и социологии, но умолчала о замятиях искусством эпохи Возрождения и испанской поэзией — ей казалось неуместным говорить об этом в правительственном учреждении (после окончания колледжа она собиралась преподавать испанскую литературу). Вопрос о знании языка она считала самим собой разумеющимся. Когда Фейс умолкла, мистер Каннингем наклонился вперед, поскреб затылок и сказал: