О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Почему же стыдно? Это мои товарищи.

— Какие они тебе товарищи? Вот придут скоро на­стоящие товарищи, сразу увидишь, кто такие эти!

— Вы, наверное, большевик? — грозно спросил Са­ша — Двадцать Тысяч.

— Тебя не спросился.

Повернувшись всем телом к Немичу, Виктор снова заговорил с митинговой интонацией:

— На Севере происходит мировая история. Керен­ский трещит по всем швам. Корнилов наступает — вроде он за народ, а на деле хочет восстановить Николашку. Ленинцы призывают рабочий класс! А тут, в Евпатории, никто ни черта не чует. Курултай завели, крымское пра­вительство, и считают, понимаешь, что тут у нас пуп зем­ли. Но ничего, не дрейфь. Доберемся и до них.

Он резко встал, с шумом отодвинул стул и, бросив на прилавок керенку, пошел к двери. Бросок был таким шикарным, что керенка должна была бы зазвенеть, если б не была бумажкой. Сенька Немич подхватил свой кузнечный молот, с которым никогда не расставался, не­хотя побрел за Виктором. Он не допил своего стакана.

Шокарев. Послушайте, Виктор! (Так, кажется, вас зовут?)

Г р у б б е. Ну, слушаю.

Шокарев. Вы, я вижу, человек идейный. Разумеет­ся, большевик... А что, если дать вам миллион? Вы остались бы в лагере революции?

Груббе (усмехаясь). А вы дайте, тогда посмотрим.

Он вышел на улицу, за ним Сенька. Дверь была с окном, и Сенька, захлопнув ее, погрозил гимназистам споим кузнечным молотом:

— Пеламиды!

Юноши, подавленные этой сценой, от которой вдруг повеяло дыханием эпохальных событий, некоторое время сидели молча.

— Странный напиток — буза! — сказал Саша, чтобы что-нибудь сказать. — Первые два глотка пьешь как буд­то ничего, а вся вкуснота начинается с третьего.

— Так ты бы сразу с третьего и пил, — посоветовал Артур.

— Я хочу поговорить о Самсоне Гринбахе, — сказал Шокарев. — Конечно, Леська — прекрасный моряк и вполне справится. Но Леська — моряк по опыту, да и просто потому, что он сын рыбака и внук рыбака. А Симка — мореход по вдохновению! Леська мечтает быть юристом, а этот хочет стать капитаном дальнего плава­ния.

— В капитаны евреев не пустят.

— Ну что же, он крестится. Можешь быть спокоен. Он убежденный атеист, и ему все равно, что там в пас­порте написано.

— Почему нужно креститься? После революции все нации равны перед законом.

— А ты веришь в то, что так и останется? Вот уже Корнилов наступает на Петроград. Реставрация неми­нуема.

— Постойте, мальчики. Я ведь говорил о Гринбахе.

— Ну и мы о нем.

— Вернемся все-таки к теме. В конце концов дело не в том, кто из них лучше — Бредихин или Гринбах. По за­менить Самсона Леськой только потому, что Самсон — еврей, это такое безобразие!

— Верно, Володя, — сказал Бредихин. — И получает­ся, что Груббе прав: в Петрограде творится великое, а здесь, в Евпатории, все идет по старинке, точно мы живем за границей. Да вот хоть возьмите наш седьмой класс: портрет Николая до сих пор висит.

— Ну это уже история! — возразил Саша — Двадцать Тысяч.

— Неправда! — взволнованно вскричал Бредихин.— Сегодня, когда царизм только-только свергнут, это — по­литика, именно политика!

— Но что же нам делать с Гринбахом?

— Здесь нужен революционный акт, — сказал Бре­дихин.— Надо всем нам собраться и пойти к директору с протестом.

— На меня не рассчитывайте! — сказал Саша. — Я не пойду.

— Вот тебе раз! Почему?

— А как вы докажете, что Гринбаха отстранили именно потому, что он еврей?

— Мне сказал об этом поручик Анджеевский.

— А он откажется. Что тогда?

— Сашка прав.

— То-то и оно. Ваша революция превратится в са­мый простой гимназический бунт, и кое-кто может выле­теть с «волчьим билетом».

— Как?! В наши дни?

— А почему бы и нет?

Буза была выпита, деньги уплачены. Юноши вышли на улицу и двинулись по Приморскому бульвару. По до­роге встретился грек Хамбика со своими вареными кре­ветками. Как не купить?

— Авелла, Хамбика!

— Авелла.

Хамбика, несомненно, самый красивый юноша в Ев­патории. Но на нем были такие вопиющие лохмотья, что он казался скорее раздетым, чем одетым. Тряпье свисало с него, точно осенние серо-коричневые листья. Сквозь них светились плечо, грудь, кусок бедра, голые колени. Подуй крепкий ветер — листья умчатся, и останется бронзовая статуя, место которой на пьедестале. Однако об этом никто не догадывался.

Где-то у фотографического киоска стоял силомер. При нем не было хозяина, и гимназисты могли испробо­вать силу бесплатно. Первым нажал рычаг Артур. Стрел­ка показала 170. За ним нажал Канаки — 150, потом Шокарев — 140. Наконец, подошел Бредихин. Но пока он нажимал, Артур большими шагами ушел вперед, и только Саша, которому до всего было дело, остался на­блюдать за результатом. Увидев цифру, отмеченную стрелкой, он помчался за ушедшими с криком:

— Леська выжал 200.

— Да ну?

— Ей-богу! Сам видел! Но аппарат, конечно, испор­чен, иначе хозяин не оставил бы его на произвол судьбы.

Объяснение, как все у Саши, было логичным, и все успокоились: земной шар продолжал вращаться вокруг своей оси.

— Мальчики! Пошли на Катлык-базар!

— Зачем?

— Шашлыки есть.

Широкая площадь Катлык-базара была конским рын­ком. Это древнее торжище обслуживали лавчонки шор­ников, магазины скобяных товаров, амбары с овсом, а также караван-сараи, кофейни и чайханэ.

На излучине Катлык-базара, где-то недалеко от эле­ватора, под вывеской «И. С. Шокарев» ютилась палатка, перед которой на жаровне шипели тронутые золотом шашлыки.

Хозяин палатки, красивый старик с шоколадным ли­цом и голубой от белизны бородкой, скомандовал: «Буюрун[1]»— и все принялись есть. Но тут хозяин узнал Шокарева. Достав железный шампур, нанизав на него по крайней мере три порции, затем насадив еще жареную почку и горячий помидор, он с восточной церемонностью преподнес все это сооружение смутившемуся Володе.

— Что вы? Зачем?

— Подарок.

— Не нужно! Право, не нужно!

— Кушай, не обижай старика, а то папе скажу.

Старик засмеялся сипло и с переливами, как часы перед боем, а Шокарев, покраснев, точно девушка, и оглядывая всех виноватыми глазами, взял шампур и на­чал давиться нежным барашком, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Плохо быть сыном миллионера!

— Смотри-ка! Они опять жрут!

По площади проходили Виктор Груббе, Сенька Немич и какой-то солидный мастеровой лет тридцати.

— Эй, лорды! Приятного лопанья! Дай бог пода­виться!

— Прекратите! — приказал мастеровой. — Что это за хулиганство?

— Но ведь они только что пили бузу, товарищ Ка­раев.

— А вам какое дело? Что, у вас других интересов нет, как только примечать, кто что ест?

Ребята замолчали. Все трое пересекли площадь ров­ным шагом, хоть не в строю, а в ногу. И странная вещь: их было всего три человека, но производили они впечат­ление отряда.

— Что им здесь нужно? — тревожно спросил Листи­ков, который замечал каждую мелочь.

— А что?

— Мастерового я знаю: это Караев. В прошлом году он красил нам террасу. Маляр как маляр. Но при чем тут этот матрос и Сенька? И почему они пошли в татарский район? Таинственные вещи происходят в нашей Евпа­тории...

— Коммунизм на нас идет! Вот что происходит, — сказал Артур.

— Мальчики, а что такое коммунизм? Я хочу знать чисто теоретически. Кто что-нибудь об этом читал? — спросил Шокарев.

Никто не читал.

Шашлычник принес кофе в маленьких красномедных кастрюльках с длинными ручками. Черная жидкость и бронзовая пенка на ней источали удивительно уютный аромат.

— Ну а теперь что мы будем делать? — спросил Юка после того, как кофе был выпит.

— Мальчики! Сегодня суббота. Пошли в баню?

— Дело! Пошли!

— Постойте. А где же белье? — спросил Шокарев.

— Как! И ты с нами? У тебя ведь дома ванна.

— Все равно. Я тоже пойду. Вот только свежее белье...

— Какое белье? — воскликнул Канаки. — Зачем белье? Кто носит белье в сентябре? Трусики — вот наше белье! Мы — евпаторийцы!

Пошли. Впереди Артур, за ним другие. Шествие за­мыкал Шокарев. Настроение чудесное: сегодня суббота, уроков готовить не нужно, впереди — баня, завтра мож­но поспать подольше, к тому же на Морской улице блес­нуло море в закате.

— Запева-ай! — скомандовал «капитан».

Листиков затянул, хор подтягивал:

При-ибежали в избу детиВ штана-ах,Второпях зовут отцаБез штанов:«Тя-атя, тятя, наши сетиВ штана-ахПри-итащили мертвецаБез штанов».

Прохожие останавливались и глядели на юношей с умилением: многие узнавали Шокарева. Но некоторые проходили мимо, угрюмо ворча:

— А еще гимназисты! Чему их там в гимназии учат!