У стен Малапаги - Борис Рохлин

«Ну да, — сказал Мой брат-граф, — тоже мне алмаз! Смотреть скучно. Прах и пепел».

«Алмаз, — сказал наставительно Панург, — не там, — и он указал перстом на счастливо сопящего трупсика, — а тут, — и он указал тем же перстом на свои, судя по гористости местности, изумительные, дивные, упоительные гениталии.

— Тут и нигде больше».

«Надежда дам, — с завистью сказал Эротичный, — вздохнул и добавил. — Прекрасных Дам».

«Нашёл чем хвастаться, — язвительно заметил Мой брат-граф. — Дело не в метраже, не в габаритах, не в монументальности. Любой Шармант это известно».

«А в чём же?» — равнодушно-надменно поинтересовался Панург.

«Дело в длительности, непрерывности, неугомонности, автоматизации процесса. Конвейерный метод, старичок, а работаешь один», — сказал Мой брат-граф.

«Боже, — сказал Дон Кихот, — они неисправимы».

«Похотливцы, ёрники, сатиры, — сказал Еродий и понурил свою печально-ироничную голову, мудрую головёнку.

— А где же сердце?» — безответно-кротко вопросил он.

…ратевани, рислинг, агдам, семьдесят второй, тридцать третий, три семёрки, белое крепкое, розовое крепкое, суд над иисусом христом, отплытие на остров цитеры, источник омоложения, беспокойные музы, да живёт любовь, остров мёртвых, бедный поэт, борьба между карнавалом и великим постом, пусть дорожают продукты, берегите себя для нас, берегите цк, правительство и лично…, магдалина со светильником, сад наслаждений, несравненная любовная пара.

«Где Иван Кузьмич?»

«Да оне-с в окошко выпрыгнули».

И правильно сделали, Иван Кузьмич, а то один на досуге начнёшь подумывать, так видишь… А что видишь, что в самом деле видишь? Жениться нужно? Живёшь, ну и живи. А то такая скверность станется. Выпрыгнули, Иван Кузьмич? Мудро поступили, Иван Кузьмич, добавлю, смелый Иван Кузьмич, Наполеон — вот он кто, этот Иван Кузьмич, Наполеон, Барклай де Толли и Кутузов в одном лице.

Людей и бессмертных услада, о благая… под небом скользящих созвездий жизнью ты наполняешь…, тобою все сущие твари жить начинают и свет, родившися, солнечный видят.

Осенняя новелла, осенние переживания, унылая пора, очей очарование. Что-то из истории, истории геродота, фукидида, тацита, светония, де коммина, де лас касаса, истории давида, истории таллемана, хистурьет боккаччо, любовник не то в шкафу, не то под кроватью, нет, это из еврейских анекдотов затонувшей эпохи. Эпохи культов, домов культуры, парков имени девятого января, верности принципам, строительства коммунизма, не отдадим и не позволим, пивных ларьков. Эпоха Алфея Тихонравова.

Нет, что-нибудь поотдалённее, из дней фараонов или войны алой и белой роз, войны за независимость, освободительной, столетней, тридцатилетней, семилетней, варфоломеевской ночи, ночи избиения младенцев, ночи длинных ножей, хрустальной ночи. Нет, не то. Было, но не веселит душу. Однообразно. А, вот ещё: война за испанское наследство. Опять не то. Красиво, но не то. Может быть, взятие Константинополя? Событие, высокий стиль, гибель последнего императора на стенах, сражение до последней живой души.

Опять, опять, опять… Я же говорю, задушевнее, чтоб хватало за… и в очах слёзы, что-нибудь умилительное, сентиментализм, карамзинизм, Дафнис и Хлоя, Поль и Вирджиния. Уже ближе, теплее, ближе к телу, вынос состоится… История франков, бриттов, скифов, китайцев, ацтеков и инков, наконец. Нет, надо более домашнее, уютное, что-нибудь диккенсовское, например, мистер Пексниф, частный пансион, частная школа, частная жизнь, добродетель на вес. Уютно, тепло, чисто, стол, скатерть, стулья, стаканчик бренди, слегка разбавленный водой, а чем хуже дымящаяся яичница с ветчиной. И всё это при свете лампы под абажуром китайского шёлка, зажжённые свечи в канделябрах.

Идиллия. Да, что-то в этом роде. Надо попробовать. Умеренно. Умиротворённо. И дитя уже ведёт слепого льва, и коршун не ест голубку, и волк читает басни Эзопа, а леопарды и тигры впервые знакомятся с Лафонтеном и Крыловым. Что-то в этом роде. Итак, начнём.

Одни выражаются или оживают в письмах, бланках, справках, почтовых отправлениях, в ожидании худшего, в надежде на будущее, в поисках несбыточного счастья в углах и коммуналках с одним унитазом и раковиной на множество мужчин, женщин и дитятей, семейные и холостые, одинокие и безмужние. Барак, тюремная камера, кунсткамера, камера обскура. Другие пьют и обсуждают, время идёт, жизнь проходит, вставные новеллы скрашивают текущую сквозь пальцы вечность. Сжимаешь кулак, а там ничего. Пусто. Значит, не ухватил. Не повезло. И всё-таки начнём.

Некто написал роман и покончил с собой. Возникает вопрос:

«Почему?»

Болен? Устал? От всего устаёшь. Да мало ли что. Может быть, потому… написал. После этого что остаётся делать? Включить, принять, лечь, перерезать, выпорхнуть… газ, таблетки, под поезд, велосипед, автомобиль, дрезину, вены, горло, из окна, двери, форточки… Бритвой, лезвием, другим подходящим к случаю инструментом, наточенным, острым, прямым, без зазубрин и заусениц. Марка фирмы гарантирует.

Не, не звучит.

Однако не пора ли начать? Раньше сядешь — раньше выйдешь.

Не то, всё не то. Барбизонцы — предшественники им… робинзоны, на лоне природы, акварели, натура, середина пристойного века, королевы-матери, королевы виктории, осенняя листва, блики, пятна, мазки, скользят, тишина времени. Ничего, весь шум ещё впереди. Не торопитесь, не торопитесь, длите покой, он временен и краток. Не заглядывайте в будущее через сегодняшний забор. Его там нет.

Начнём мы когда-нибудь или не стоит и начинать. Игра не стоит свеч, а свечи дороги. Но если не здесь и не сейчас, то когда?

Возраст поджимает, стегает ликторским прутиком. Ой, больно, не надо, я больше не буду. Ну что ж, раз так, приступим. Актёры в сборе, парики, накладные усы, мушки, пеньюары и мушкеты, аркебузы и шяпы эпохи — всё под рукой. Вперёд, не оглядываясь, без одышки и напряга, без пауз и перекуров. Полдневный отдых фавна ещё впереди. Впереди у стен малапаги, пеплы и алмазы, крёстные отцы, покаяния, холодное лето пятьдесят третьего и жаркий август шестьдесят восьмого. Вперёд! Не трепеща и вдохновляясь… Пока жив. И о тебе не пожалели.

Осень прочистила горло, прочистим и мы. Трудно, но можно. В таком случае начнём.

Неожиданно, откуда-то снизу, из травы и корней деревьев донеслось:

«Мм-мм-мм».

«А, каков, — сказал Великий Гэтсби, — не человек, твердь. Сразу видно, что мыслит».

«Профессор, конечно, — недовольно заметил Мой брат-граф, — а вот мне одна девушка после этого вдруг и говорит…»

«После чего?» — оживился Эротичный.

«После того», — сказал Мой брат-граф.

«И что она тебе сказала?» — заинтересовался Плешивый.

«Оригинальную мысль высказала. Мы, — говорит, — любим друг друга».

«А ты что?»

«Удивился, конечно, и спрашиваю: с чего ты взяла?»

«А мы с тобой, — отвечает, — после этого разговариваем».

«Сокровенная примета любви, — удивился Эротичный, — мне такой никогда не встречалось».

«А ты откуда знаешь?» — спрашиваю.

«Уж я-то знаю», — говорит.

«Девушка, — вздохнул Эротичный. — Оно, конечно, дело деликатное. Да и какая разница. Чем больше, тем лучше. Дань количеству».

«Не в количестве суть, а в качестве», — сказал Мой брат-граф.

«Тела, что ли?»

«В качестве переживания», — сказал Шельмуфский.

«Какое там переживание! — разозлился Эротичный. — Что, я хуже тебя предмет знаю? Попрыгали, отдышались, да по домам. Через час и не помнишь, чего было, уж не говорю, как выглядела. Нашёл… переживание».

«Любовь — такое дело…», — примирительно сказал Плешивый.

«Оно, конечно, — сказал Мой брат-граф. — Надо отдать должное прелестным Шармант. Они выработали простую и строгую философию: „Что значит было? Это значит, что ничего не было“».

«Неугомонные», — сказал Еродий и безнадёжно махнул рукой.

Вы снова здесь, изменчивые тени… Пронизанный до самой сердцевины тоской тех лет… Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает…

Относительно кораблекрушений условлено, что если человек, собака или кошка спаслись с корабля, то такой корабль или баржа и то, что находится на них, не могут считаться остатками кораблекрушения. Если кто-нибудь будет претендовать на эти вещи и сможет доказать в течение года и одного дня, что они принадлежали ему или его господину, или что они пропали, находясь под его надзором, то они должны быть возвращены ему без промедления.

«Мм-мм-мм», — сказал Профессор.

Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.

Бедный друг, истомил тебя путь. На Невском было тепло, солнечно и почти безлюдно. Красиво живут люди. Париж, особняк, — отстроен в начале девятнадцатого, куплен прабабкой в середине, — Наполеон, корсиканская куртизанка, поют дуэтом, нет, не с Бонапартом, с молодым человеком из приличной семьи. Наполеон в раме орехового дерева на втором этаже особняка, а спевка на первом. В прямоугольнике рамы изображён уже не Бонапарт, ещё не Наполеон, уже не первый консул, ещё не император. В промежутке судьбы. В лестничном пролёте будущего не видны ни Ватерлоо, ни Эльба, ни Святая Елена. Верите вы в ненависть и смерть? Ни в то, ни в другое. Покойники — самые счастливые люди, потому и называются покойниками. Юлиан Перфильев сделал попытку повеситься на унитазном бачке. Не получилось. Ты, конечно, помнишь тот Ванинский порт? Счастье — затея, выдумка? Однако хотелось бы ещё до летального… Как мне говорила моя бабушка при виде приближающегося мужчины, — улица, весна, все ещё живы: бабушка, мужчина, я, — не называй меня при нём бабушкой, тётя, только тётя. Дитя природы. Все мы ублюдочные дети природы.