О природе человека - Эдвард Уилсон

Взаимодействие между соседними отраслями — игра напряженная и поначалу творческая. Но с течением времени дисциплины гармонично дополняют друг друга. Возьмем для примера происхождение молекулярной биологии. В конце XIX века микроскопическое изучение клеток (цитология) и изучение химических процессов, проистекающих в клетках и вокруг них (биохимия) развивались невероятно быстро. Их отношения в этот период были сложными, но вполне укладывались в уже описанную мной историческую схему. Цитологи с восторгом изучали сложнейшую клеточную архитектуру. Они истолковывали загадочную хореографию хромосом в процессе деления клеток и тем самым закладывали основы современной генетики и экспериментальной онтогенетики[4]. С другой стороны, многие биохимики продолжали скептически относиться к идее о том, что столь сложные структуры могут существовать на микроскопическом уровне. Они считали, что цитологи описывают артефакты, возникающие в связи с лабораторными методами фиксации и окрашивания клеток для микроскопического исследования. Их интересовали более «фундаментальные» проблемы химической природы протоплазмы, особенно новая теория, согласно которой жизнь основывается на энзимах. Цитологи с презрением отметали все предположения о том, что клетка — это «мешок с энзимами».

В общем, биохимики считали цитологов слишком невежественными в области химии, чтобы понять фундаментальные процессы. Цитологи же полагали, что химические методы не подходят для изучения специфических структур живой клетки. Возрождение в 1900 году интереса к менделевской генетике[5] и последующее осознание ролей хромосом и генов поначалу слабо способствовало синтезу наук. Биохимики не видели простого способа объяснить классическую генетику и предпочли ее игнорировать.

Правы были и те, и другие. Биохимия к настоящему времени объяснила клеточное устройство и самые необычные его особенности на своем уровне, как будто оправдав свои наиболее смелые цели, которые она ставила изначально. Но, достигнув столь высокого уровня (особенно после 1950 года), она отчасти трансформировалась в новую дисциплину, молекулярную биологию. Молекулярная биология — это биохимия, которая занимается особенностями пространственного расположения таких молекул, как спираль ДНК и белки энзимы. Цитология способствовала развитию особой разновидности химии и использованию массы мощных новых методов, включая электрофорез, хроматографию, центрифугирование в градиенте плотности и рентгеновскую кристаллографию. В то же время цитология превратилась в современную клеточную биологию. Электронные микроскопы, которые увеличивают объекты в сотни тысяч раз, помогли сделать следующий шаг по направлению к молекулярной биологии. Наконец, классическая генетика, переключившись с мух дрозофил и мышей на бактерии и вирусы, впитала в себя биохимию и стала молекулярной генетикой.

Прогресс в различных областях биологии опирался на конкуренцию различных точек зрения и методов, позаимствованных у клеточной биологии и биохимии, то есть у дисциплины и ее антидисциплины. Это взаимодействие стало триумфом научного материализма. Оно значительно обогатило наше представление о природе жизни и дало литературе материал более ценный, чем все, что было создано в донаучной культуре.

Я полагаю, что мы готовы повторить этот цикл смешением биологии и социальных наук, следствием чего станет объединение двух культур интеллектуальной жизни Запада. Биология традиционно влияла на социальные науки лишь косвенно, через технологические проявления — достижения медицины, неоднозначные опыты по сращиванию генов и другие генетические техники, а также предсказание роста населения. Хотя все это имеет большое практическое значение, обозначенные вопросы весьма тривиальны по отношению к концептуальной основе социальных наук. Традиционное отношение к «социальной биологии» и «социальным аспектам биологии» в наших колледжах и университетах представляет собой весьма трудно преодолимую интеллектуальную проблему, но она не касается сущности социальной теории. Эта сущность заключена в основополагающей структуре человеческой природы, в биологическом явлении, которое одновременно является основным предметом исследования гуманитарных наук{10}.

Очень легко соблазниться противоположной точкой зрения. Можно решить, что наука способна дать лишь определенную информацию, что ее холодный и четкий аполлонический[6] метод никогда не сможет в полной мере охватить дионисийскую жизнь разума, что абсолютная преданность науке лишает человека человечности. Выражая настроения альтернативной культуры, Теодор Рошак предложил такое определение разума: «Спектр возможностей, которые должным образом сливаются друг с другом... На одном конце мы имеем жесткий, яркий свет науки; здесь мы находим информацию. В центре располагаются чувственные оттенки искусства. Это эстетическая форма мира. И на дальнем конце мы имеем темные, мрачные тона религиозного опыта, переходящие в такие волны, которые уже недоступны нашему восприятию. Здесь мы обретаем смысл»{11}.

Нет, здесь мы обретаем мракобесие! И удивительную недооценку способностей разума. Чувственные оттенки и темные тона были порождены генетической эволюцией наших нервных и сенсорных тканей. Воспринимая их не как объекты биологического изучения, мы просто понижаем планку.

В центре научного метода лежит сведение воспринимаемых явлений до фундаментальных, поддающихся испытанию принципов. Элегантность, можно даже сказать, красота любого научного обобщения оценивается по соотношению между простотой и количеством явлений, которые оно объясняет. Физик и предтеча логического позитивизма Эрнст Мах так выразил эту идею: «Наука может рассматриваться как небольшая проблема, состоящая в том, чтобы возможно полнее изобразить факты с наименьшей затратой работы мышления»{12}. Хотя определение Маха, несомненно, привлекательно, простое сокращение мыслительной работы — это лишь половина научного процесса. Остальное состоит из реконструкции сложностей путем расширяющего синтеза под контролем законов, открытых и доказанных с помощью анализа. Такое воссоздание открывает существование нового, ранее неизвестного явления. Когда наблюдатель переключается с одного уровня организации на следующий (с физики на химию, с химии на биологию), он рассчитывает обнаружить подчинение всем законам более низшего уровня. Но воссоздание высших уровней организации требует спецификации расположения более низких объектов, а это, в свою очередь, порождает разнообразие и становится основой для новых, неожиданных принципов. Спецификация состоит из определенных комбинаций объектов, а также определенного пространственного расположения и историй сочетаний этих элементов. Давайте рассмотрим простой пример из области химии. Молекула аммиака состоит из отрицательно заряженного атома азота, связанного с треугольником из трех положительно заряженных атомов водорода. Если бы атомы были зафиксированы в одной позиции, молекула аммиака должна была бы иметь разный заряд на противоположных концах (дипольный момент), что противоречило бы законам симметрии в ядерной физике. Однако молекулы ведут себя правильно: дипольный момент нейтрализуется благодаря перемещению атома азота внутри водородного треугольника с частотой тридцать миллиардов раз в секунду. Тем не менее такая симметрия отсутствует в сахаре и других крупных органических молекулах, которые слишком велики и сложны по структуре, чтобы инвертироваться. Они преодолевают, но не отменяют законы физики. Все это не представляет особого интереса для физиков-ядерщиков, но оказывает огромное влияние на органическую химию и биологию.

Рассмотрим второй пример, более близкий к нашей теме: из эволюции социальной жизни насекомых. В мезозойскую эру, около 150 миллионов лет назад, первобытные осы выработали гапло-диплоидный механизм определения пола: из оплодотворенных яиц выводились самки, а из неоплодотворенных — самцы. Такой простой метод контроля оказался специфическим приспособлением, позволившим самкам выбирать пол потомства в соответствии с природой той добычи, с которой они в состоянии справиться. В частности, мелкую добычу можно было распределять между потомками-самцами, которым для развития требуется меньше белка. Но какова бы ни была изначальная причина, гапло-диплоидия — это эволюционное событие, которое случайным образом предрасположило этих насекомых к развитию сложных форм социальной жизни. Гапло-диплоидия приводит к тому, что сестры связаны друг с другом теснее, чем матери с дочерями, а самки могут извлекать генетическую выгоду из превращения в бесплодную касту, главной задачей которой является воспитание сестер. Бесплодные касты, занятые воспитанием сиблингов[7], — важнейшая особенность социальной организации у насекомых.