Русские истории. Рассказы - Лев Усыскин

Путь к югу лежал – Невель, Витебск, далее Могилев, Гомель и затем уже Чернигов, здесь начались края Малоросские – открывались повсеместно беззаботностью гарнизонных офицеров, сплевывающих черешневой косточкой, смуглыми, даром, что ранний месяц, чертами девиц местных, всеобщей насмешливостью какой-то – самый воздух здесь был насмешлив, и того и гляди, родит особого рода насмешливого гения… После в Каменке у Раевских гостил – и там то же: небом звездообильным наслаждался, барышень простота обхождения – слышно, как в жилах струится кровь дорогим вином сладким…

Екатеринославский начальник новый – не томил. Инзов, душечка, князя Трубецкого Никиты Юрьевича незаконный сын, – гостем встречал – службой обременять и не мысля, о прибывшем лестный отзыв тут же в столицу препроводил, а вскоре и вовсе рукой махнул: молодо-зелено…

Молодо-зелено: глазом моргнуть – уж и след его простыл. Милым семейством обласкан, вместе с ними – в путь; из грязной хаты, где в лихорадке страдал, – снова на юг, к Кавказу, в рессорной коляске барышень Раевских забавляя, старому генералу почтительный слушатель, молодому ротмистру верный компаньон…

…Сперва Кавказа в очи глотнул: сереброликий край; справностью казачков наслаждался, черкесов косматыми шапками – и, конечно, горы, горы, что Ноя мудрого помнят, что вздымаются отсюда богоступной дорогой туда, к Арарату, и дальше, к самой Святой Земле… В Минеральных Водах почти два месяца проторчал – сеансы; едва пришло выздоровление, – вновь в путь, сначала в Тамань – городишко гнусный, оттуда через пролив в Керчь – и явился летний Крым сонным яблоком, сперва развалинами Митридатова городища, где копошился присланный из столицы французик, после – морем в Юрзуф, мимо берегов зелено-черных, мимо яичной скорлупы татарских деревень… Из Юрзуфа верхами через Ай-Данильский лес до Никитского сада – и затем спустились в Ялту; на следующий же день – вновь в горы, заночевали в татарском дворе… в неделю объехали все крымские древности – и те, в которых некогда обитали блудливые античные боги, и те, в которых византийские диссиденты прятались гонений, – и в самом сердце Крыма ханскую столицу, Бахчисарай, с ее забытым дворцом… Неделю провели при Симферопольском губернаторе – и здесь приспела разлука: вынужден был с Раевскими проститься и отбыть в Кишинев – к новому месту службы…

Не городишко – каламбур. От Одессы – сто шестьдесят одна верста; повсюду битком молдавских бояр, надменных и диких, какие-то мятежные сыны балканских народов всех мастей, – с щемящей тоской глядящие куда-то туда, за Прут… Но больше всего военных: полк Охотский, полк Камчатский – без малого, вся наша география, в городе штаб Шестнадцатой Пехотной дивизии генерал-майора М.Ф.Орлова, да еще к тому – господа из Генерального штаба, прибывшие на топографическую съемку… Некоторое подобие бивуачного котла – другой раз, спустя много лет, вдруг узнает по духу знакомое – тогда уже, однако, багрянцем войны взаправдашней озарен, – в Эривани, при армии Паскевича.

Бедовалось незатейливо: среди бездомных да подневольных – начальства баловень и застолья шут: всегда к услугам и чей-то кров и чей-то хлеб, всегда к удовольствию – чью-нибудь глупость смазать словом хлестким по холеной скуле: нужда будет – недалеко и пистолеты…

То и дело отлучался: то в Каменку, то в Киев; раз слух пошел, – в Москву сбежал… только пустое: далась та Москва! Здесь, вблизи, веселее – в те годы меж офицеров Южной армии такое завязывалось… Не приведи Бог: тут и царская дороженька, и царский дом, и царские ласки – кнут да каторга… По всему, быть Пушкину доносом оглашенным – да, по счастию, не успел: следствием реорганизации управления краем направлен был в Одессу:

прощай, бедовый Кишинев, не поминай лихом…

В Кишиневе дворяне – бояре, в Одессе бояре – жиды; торжище повсеместное – мой Бог! Градоначальники хлебными контрактами не гнушаются, с тем и льется пшеница золотой рекой за море, а взамен – субстанции изысканные – все же город: и ресторации есть, и опера, и лицей свой собственный… и общество, принужденное держаться приличий (кишиневскому в пику).

По приезде тут же обзавелся привычками: остановился на Итальянской, в Hotel du Nord, обедать завел обыкновение там же, либо у Отона, либо в греческой ресторации Дмитраки – кофе же пить ходил всегда в кофейную Пфейфера на Дерибасовской.

Возобновил обычай идолопоклонства театрального – итальянцы заезжие Россини давали ежевечерне: «Севильский цирюльник», «Сорока-воровка», «Золушка»… Посредственность труппы скрадывал воздух томный, морской – чем не Италия…

…а помимо этого – казино не пренебрегал, чистая напасть: гонорары ли из столиц, прежде на Руси неслыханные, жалование ли по чину (700 руб. ассигнациями в год), шальные ли поступления из вотчин нижегородских либо псковских – все сметала лихорадка игры; случалось, с извозчиком расплачивался криком – тот в ужасе улепетывал, крестясь: «экой барин характерный, черт…»

Впрочем, и по-иному судьбу пытал: раз лунной ночью в обществе грека-предсказателя выехал на волах в поле – холодным светом глаза жгло; истомясь, продрог: без малого – час шипел грек древние боспорские заклинания и все же родил: «быть тебе, сударь, мертвым от лошади… от лошади либо от человека беловолосого… не иначе, сударь…»

И вернулись в город.

…И пуще всего, поверх чувств иных было – недоумение: мелочь, баловень, молокосос никчемный – и так не ставить ни во что… лишь зубы скалить чертом… Таковы нынешние – и не один Пушкин, – к несчастию, злак сей взошед изрядно…

И где бы – ведь здесь!.. где грамотного чиновника днем с огнем… где не с кого спросить и поручить некому… взамен же удаль одна – добро бы на войне удаль, а то удаль канцелярская… «саранча летела, летела… села… поела… опять полетела…» Граф аж вспотел от волнения: «о просвещении пекутся – понимают же под оным лишь щеточки для ногтей да развязность… устои для них – не устои, не больше чем прах: семья, владетельство, государство… Зане бредят Британией и в том преуспели – Байрона декламируют и мыслят тем Британию исчерпать… и об ином невдомек…»

…и снова Пушкина вспомнил: «… все же коллежский секретарь из непригоднейших… даром, что Инзова протеже… дерзок… за женой волочится, дурень… стоило б, по-хорошему, Нессельроде донести, да мараться не пристало б – хотя бы и добро – проучить шута… впрочем, незачем спешить… повременим… не ровен час – сам оступится… повременим, повременим…»

И зашагал по кабинету, насвистывая…

Голосишком тоненьким, комариным – эдакая пиеска… эдакая, в духе рокальном, канцелярская поэмка – не более того… Сквозь шелест бумажный, сквозь фельдъегерьскую гоньбу вырисовывается… да вы сами знаете, что, собственно, вырисовывается, – тому утешением лишь сказочка, после за мадерой сказанная, да партия в винт – и непредосудительно уже тогда оборотиться и к анналам…

Тому началом – известная Воронцовская реляция от марта, шестого числа – и не реляция вовсе, так: частным порядком рассуждения благонамеренные: «… нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно…»

Чем не отец – однако же недели через три иному уже адресату: «…и я прошу Ваше Сиятельство испросить распоряжение Государя по делу Пушкина.»

Затем, апреля восьмого – опять-таки частное послание: «…и я буду очень рад не иметь его в Одессе».

И по новой – двадцать девятого…

И в мае – второго, едва не плача, по команде, затем четвертого, другу весьма влиятельному…

И, наконец, шестнадцатого – ответ: «…и я представил императору ваше письмо о Пушкине…» И – молчок.

Июня, числа девятого или около того, уходит в Петербург прошение коллежского секретаря Пушкина об отставке «по слабости здоровья» совокупно с комментарием Воронцова, растерянности и недоумения полным… И в ответ – ни гу-гу…

И лишь двадцать седьмого – что-то определенное: «Государь решил и дело Пушкина: он не останется при вас…»

И закрутилось: была затребована справочка официальная, о материальном положении и источниках дохода семейства Пушкиных; затребована, подшита и изучена – и следом, июля шестого – высочайшая резолюция о высылке, и через пару дней уже – венцом – «повеление находящегося в ведомстве Государственной Коллегии Иностранных Дел коллежского секретаря Пушкина уволить от службы вовсе…»

Дальше – гуще: одиннадцатого – повеление о переводе на жительство во Псковскую губернию, в ответ – отношение Нессельроде в Ригу к маркизу Паулуччи; на него – предписание Паулуччи Псковскому губернатору Адеркасу, и в те же дни распоряжение Воронцова одесскому градоначальнику Гурьеву, тому же Адеркасу посланное копией во Псков. Двадцать девятого у Пушкина отбирается подписка «…без замедления отправиться… нигде на пути не останавливаясь…», выдается жалование и прогонные. Первого утром он – в пути.