Вне игры - Алексей Зубов

— И не восстановили?

— Восстановили, но сколько хлопот было. До райкома партии дошли…

— Значит, правда восторжествовала? Виновников наказали?

— Меня не это интересует.

— А что же? На мой взгляд, в этой истории важно то, что люди, смело высказавшие свои мнения, правильно критиковавшие недостатки, нашли в обществе поддержку…

— А для меня во всем этом важен принцип: о какой же свободе мнений может идти речь?

Ирина усмехнулась.

— Как говорил Горький, есть точка и кочка зрения… Но вы, пожалуйста, не кукситесь. И развлекайте вашу даму! А не то я буду жаловаться на вас. Я привыкла видеть Глебова душой общества. Вам, вероятно, скучно со мной?

— Что вы, как вам могла прийти в голову такая мысль… Да, забыл сказать. Вчера поздно вечером я выполнил вашу просьбу. Звонил Сергею, крепко отругал его за дурацкую телеграмму и сообщил, что мы с вами отправляемся в Карпаты.

— А он что?

— Небрежно обронил: «Старик, ты там не очень-то…» Это, конечно, в шутку. Сергей, кажется, не принадлежит к числу ревнивых. И верит в силу большого чувства…

— А вы?

Глебов многозначительно посмотрел на Ирину и тихо сказал:

— Я многому не верю. И большое чувство отнюдь не исключение. К сожалению, жизнь наша довольно часто дает нам поводы, чтобы не верить… Иллюзии…

— Тут я в какой-то мере могу и поддержать вас. Я не люблю скептиков, но сама не чужда духа критицизма. Говорят, что это болезнь молодых. Возможно… Ну, вот мы опять повели разговор на той же волне. Довольно!

— Ну, что же, довольно… Давайте помолчим… И если хотите, почитаем. — Не ожидая ответа, он достал из портфеля книгу Кафки. — Вы принимаете этого автора?

— О нем много спорят…

— Вы, вероятно, в числе тех, кто объявил Франца Кафку мрачным человеконенавистником. А по-моему, это — пламенный гуманист… Ведь тут тоже есть точка и кочка зрения… С некоторых пор я заинтересовался Кафкой.

— Модно?

— Нет… Интересно… Мне открыл глаза на этого писателя человек, с которым случай свел… Нас познакомил Вестон-Дюк…

— Кто же он, открыватель ваших глаз?..

— А вы не иронизируйте. Это очень умный и образованный человек. Побольше таких, и общество прогрессировало бы куда быстрее. Кстати, от него я впервые и услышал — просвещенный социализм…

— Я заинтригована. Кто он?

— Когда-то этот человек усиленно занимался изучением германистики и в связи с этим творчеством Франца Кафки. В шестьдесят третьем был одним из инициаторов созыва симпозиума, посвященного творчеству этого талантливого писателя…

— Вася, можно подумать, что вы не инженер, а литературовед. — Ирина удивленно посмотрела на Глебова. — Мне казалось, что вы принадлежите к числу людей, влюбленных в свою профессию, одержимых своей работой…

— Увы, Ириночка, мой брак с госпожой техникой — брак не по любви. Я мечтал о филологии, философии. А отец настоял на своем. Впрочем, теперь я не жалею. На арене гуманитарных битв Глебов всегда был бы под щитом. Тем, кто смеет быть не ортодоксом, туго приходится. А я хочу другой жизни. Что же касается Кафки… — И он неожиданно спросил: — Вы следили за дискуссией — физики и лирики? Хочу обратить ваше внимание на то, что иные физики куда более эрудированы в литературе, искусстве, чем гуманитарии.

— Однако, вы задавака.

— Простите, но я вовсе не себя имел в виду. И я отнюдь не кафковед. Просто случайно познакомился с настоящим знатоком Кафки. Вот и пытаюсь убить вас своей эрудицией… Между прочим, на упомянутом мною симпозиуме был принят любопытный тезис, над которым нельзя не призадуматься: отчуждение личности — явление одинаково характерное и для капитализма и для социализма.

— Позвольте, позвольте, дорогой Вася. Над чем вы хотите задуматься? Это же явно антимарксистский тезис. Я не очень сильна в социальных науках, в философии, но азы мне известны. Отчуждение личности вытекает из сущности капиталистической эксплуатации. Так кажется? Молчите? Ну и молчите на здоровье… А кто же он, ваш кафковед? Вы так и не назвали его?

— Возможно, что в эти дни вам встречалось его имя и в нашей прессе. Профессор Гольдштюккер… Видный политический и литературный деятель сегодняшней Чехословакии… Кумир молодежи. В пятидесятые годы его посадили в тюрьму, а сегодня он там, где развивается знамя борьбы за возрождение партии, за демократический социализм, за новую модель социализма. Председатель союза писателей Чехословакии, он стоял у колыбели ныне самой боевой чехословацкой газеты «Литерарны листы». Вы что-нибудь слыхали о такой газете?

Она не ответила, хотя из газет ей уже было известно «кто есть кто» — за что ратовали в ту пору «Литерарны листы» и их крестный отец, профессор Гольдштюккер, трубадур чехословацкой контрреволюции. Но у Ирины исчезло всякое желание продолжать спор, и неожиданно для Глебова она весело воскликнула:

— Милый Вася, что же это такое — вы, видимо, решили доконать меня? Я поехала подышать горным воздухом, а вы задавили меня своей эрудицией. Пощадите же! Давайте любоваться природой и вспоминать стихи. Согласны?

— Согласен. Более того. Предлагаю остановиться, сделать привал и закусить… Нет, нет, пить не будем. Ничего, кроме горячего кофе.

Заботливый Глебов все учел — есть термос, кое-какие закуски, имеется магнитофон и записи очаровательных французских песен…

На землю лег пенопластовый коврик, а из багажника был извлечен чемодан с провизией. Все очень мило и вкусно. Но вдруг, прервав бесшабашную песенку, из магнитофона послышалась русская речь. Человек с нерезким иностранным акцентом призывал к поискам «иного пути» в «храм социализма», к осуществлению основных человеческих прав, хотя бы в масштабах буржуазно-демократической страны… Призывал и угрожал, призывал и поливал грязью страну, построившую социализм.

Когда ролик кончился, Глебов подсел к Ирине.

— Ну, как, интересно? Вы просили развлечь вас, вот я постарался это сделать. Хотите еще одну запись?.. Я мог бы дать вам две-три такие катушки. — И он протянул руку к чемодану…

— Не беспокойтесь, Глебов. Не требуется. — И с раздражением отрезала: — А вам не кажется, что вы смешны?

— Ой, как грубо! Но я не обижаюсь. Все равно — если надумаете…

— А вы не боитесь?

— Как вам сказать? Во-первых, надо же, чтобы кто-то и не боялся. А во-вторых…

Глебов в упор посмотрел на нее и тихо сказал:

— Я вам верю, Ирина. Хотя по некоторым спорным проблемам у одного из нас точка, а другого кочка зрения. Но у обоих критический ум. Так мне показалось…

— А я не хочу, чтобы вы мне верили, не хочу, чтобы вы дарили мне эти ролики. И не зачисляйте, пожалуйста, меня в свою компанию «критически мыслящих личностей». — Ирина уже была не в силах сдерживаться, лицо ее раскраснелось, глаза заблестели, и взгляд стал жестким.

— Зачем же столь строго?.. Согласитесь, что критически мыслящие личности — это не худшая часть интеллигенции.

— Я прошу вас немедленно отвезти меня домой… В Ужгород я не поеду.

— Ириночка… — Он придвинулся ближе, взял ее за руку.

— Отойдите, убирайтесь к черту! — задыхаясь, прокричала она и вскочила. — О какой правде вы говорите? О той, что вы преподнесли мне в музыкальном сопровождении? Если вы сейчас же не отвезете меня…

— Ну что ж, как угодно…

…Сгустились сумерки, поднялся туман, и хлынул дождь. Мутные конусы света фар едва пробивались к асфальту. Глебов уверенно вел машину, но на повороте из белой пелены внезапно вынырнула громада бензовоза. Рывок влево, и «Волга», врезавшись в столб, почти повисла над обрывом…

Что было потом, Ирина не помнит. Очнулась ома уже в больнице. Рядом сидела тетя Маша и незнакомый ей человек в небрежно наброшенном на плечи халате. Догадалась — не доктор. От нее не скрыли — Глебов погиб. Позже она узнала и все остальное. Это «все остальное» было зафиксировано в протоколах. При обыске покойного, его квартиры и его машины нашли набор кассет с магнитофонными записями, такими же, какими он «услаждал» Ирину. Дома, в тайнике, устроенном в стенном шкафу, было обнаружено несколько библий, микропленка с записью передачи «Свободной Европы», два номера «Граней», изданная в Италии листовка «За свободу». Над заголовком призыв: «Читай и передай другому». В один из номеров журнала вложена фотокопия письма некоего Соловьева. В письме — подробное изложение целей и задач зарубежного сборища «спасителей» России, инструкции, как поддерживать с ними связь, приглашение активно сотрудничать, помогать. Найдено было и чье-то недописанное письмо. Сразу же установили — Глебова.

«…Дружище! Когда я вернулся из Москвы, был несказанно удивлен, обнаружив в одном из журналов, который ты дал мне перед отъездом, фотокопию письма какого-то господина Соловьева. Если сие чтиво предназначено мне, то заявляю тебе прямо и решительно — нет, дружище, я не приемлю это послание. Мне чуждо и непонятно все, что он там наворотил. Может быть, письмо мне не предназначалось и ты случайно оставил его в журнале? Нужно встретиться и поговорить… Есть рубеж, переступать который мы не имеем права. Видимо, у каждого есть рубеж, у которого он начинает чувствовать, что дальше — ни шагу! Дальше — пропасть… Я это почувствовал, когда читал послание некоего Соловьева. Пойми меня правильно, Владик. Я не ортодокс — со многим не согласен. И мы говорили с тобой об этом. Не отрекусь! Но Соловьевы тянут черт-те знает куда… Это письмо вручит тебе мой товарищ, сосед по квартире — после праздников он полетит в Москву…»