Сумма одиночества - Юрий Буйда

Но только утренней порфирой Аврора вечная блеснет, Клянусь - под смертною секирой Глава счастливцев отпадет.

Царица ждет его. Сопровождаемый красивыми рабынями, он шествует в бассейн. Под звуки арф девушки массируют и умащают его тело. Одевают. Готовят к встрече.

Его ждет она. Сладостная, сладкая любовью... Нет! он еще вправе отказаться!

уйти! вернуться... Но куда? Прошлое уже случилось, сожжено, там огонь, но и впереди - огонь. Нет пути.

Лишь выбор между пламенами - от пламени спасает пламя.

Позади - "Руслан", уже позади - "Онегин" и "Капитанская дочка", настоящее мучительно, его словно и нету. А впереди? Бог весть. Красота, правда, смерть - все одно и то же... Он должен - иначе уже нельзя познать эту надчеловеческую, бесчеловечную гармонию истории (люди живут по законам человеческим, народы - по бесчеловечным законам). Царица ждет. Портьеры, музыка, взгляды. Кажется, он торопится, надо попридержать шаг. Он исполнен мужества и мудрости. Дела - участь остальных, его удел деяния. Снова поворот. Низко кланяется бритоголовый, ссадинка за ухом, вот и последняя дверь, тянет холодом. Откуда этот звук? Врата ада? рая? створки расходятся, никого, он один, задыхающийся, почти ослепший, на пороге. Гул. Не сердце ли?

не новые ли стихи? Не до поэмы - жизнь идет. Он на пороге, в полутьме он видит Ее, и радость, неведомая живым людям, болезненно распирает его грудь...

Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья - Бессмертья, может быть, залог!

Бессмертье. Между жизнью и смертью.

И что бы ни случилось с нами, Мы входим в пламя или в пламя.

Пламя и пламя. Он должен сделать этот шаг. Он платит. Он делает шаг.

Боб Грин, loneman В сентябре 1592 года в доме небогатого лондонского сапожника Айсема умер Роберт Грин. Последние дни его были ужасны. Оставленный друзьями, но, как написал злобствующий современник, исправно посещаемый полчищами вшей, Грин напоследок со слезами на глазах вымолил у хозяйки мальвазии на один пенни. Эта же достойная дама, выполняя последнюю волю Грина, увенчала его чело лавровым венком. При сем присутствовали его любовница, "несчастная оборванная шлюха", и их незаконнорожденный сын. Сцена, исполненная истерического драматизма, вообще говоря, чрезвычайно характерна для биографии Грина, который прославился как один из реформаторов английского театра, плодовитый прозаик и блестящий памфлетист, основоположник скандальной журналистики. Что ж, хорошие книги пишут не хорошие люди, а хорошие писатели.

Однако в истории литературы этот человек остался вовсе даже не благодаря своему маленькому шедевру "Монах Бэкон и монах Банги". Он "автор", пожалуй, самого громкого скандала в истории английской культуры. Человек, публично обвинивший великого Шекспира в плагиате,- не самая завидная характеристика для того, кто считал себя солью земли, а остался в памяти литературы несколькими строками. Да и то во многом благодаря тому, на кого ополчился, то есть Шекспиру.

Роберт Грин родился в семье состоятельного шорника из Нориджа в 1558 году, получил, как и Шекспир, образование в местной грамматической школе, где под надзором мэра и олдерменов обучались "шесть дюжин и еще восемь учеников". В 1580 году он получает степень бакалавра искусств в Кембридже и отправляется в путешествие за границу (Италия и Испания). Вскоре в том же университете он защищает магистерскую диссертацию, о чем не устает напоминать друзьям и врагам до самой смерти.

Боб Грин принадлежал к плеяде "университетских умов" (Лодж, Нэш, Пиль, Марло и др.), предшественников Шекспира. Эти провинциалы решительно рвали со своим прошлым, с "почвой", оседали в Лондоне, где снабжали книгоиздателей и владельцев театров романами, памфлетами и пьесами. Жизнь их была непристойной, блестящей, бурной и, как правило, короткой. Жизнь Роберта Грина - не исключение. Он пьянствовал и дебоширил в тавернах (хозяйка таверны "Красная решетка" была его любовницей), дружил с ворами и их подружками, знаменитый лондонский бандит по прозвищу Болл-Нож, завершивший свой жизненный путь на виселице в Тайберне, был лучшим его другом (а его сестра - подругой и матерью его сына). Иногда на Грина вдруг накатывало просветление. Однажды он случайно забрел в церковь святого Андрея в Норидже, где проповедовал известный "нориджский апостол" Джон Мор, который вызвал в его воображении картины Страшного Суда. Грин раскаялся и начал новую жизнь, женившись на добродетельной Доротее, подарившей ему сына. Однако вскоре, промотав состояние жены, Грин бросает ее на произвол судьбы в Линкольншире и возвращается в Лондон - к перу и пиру.

При всем том этот распутник, драчун и алкоголик (последняя болезнь его была вызвана чрезмерным увлечением рейнским вином и маринованной селедкой)

умудрился написать пьесы "Альфонс, король Арагонский", "Джеймс IV", "Зерцало для Лондона и Англии", "Неистовый Орландо", романы "Менафон", "Пандосто"

(послуживший материалом для шекспировской "Зимней сказки"); ему же приписывают и изданную посмертно "Приятную комедию о Джордже Грине, Векфилдском полевом стороже"...

Последние несколько лет жизни стали для Грина особенно тяжелыми: пожары уничтожали театры, появились новые драматические труппы, энергично вытеснявшие "стариков", а главное - уже многие понимали, кто есть кто в театральном мире:

звезда Грина и его друзей закатывалась - восходила звезда Шекспира. И хотя чиновник, плативший за спектакли при королевском дворе, еще и десять лет спустя в ведомости написал фамилию автора "Отелло" и "Венецианского купца" - Shaxbird, знатокам было ясно: начинается совершенно новая эпоха.

Для Роберта Грина в той эпохе места не было.

Не прошло и года со дня смерти Грина, как на паперти лондонского собора святого Павла появилось в продаже его сочинение "На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых лжецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе". Эта повесть-памфлет содержит первое несомненное упоминание о Шекспире в Лондоне, хотя прямо имя великого драматурга в тексте не названо.

Обращаясь к друзьям-драматургам, Грин яростно обрушивается на актеров ("нахалы", "куклы", "паяцы, разукрашенные в наши цвета"), которые, забыв о благодарности, оставили и самого Грина, и его товарищей без гроша, предпочитая им некоего провинциала, ловко переделывающего их старые пьесы в свои. "Не верьте им,- восклицает Грин,- есть выскочка-ворона среди них, украшенная нашим опереньем, кто "с сердцем тигра в шкуре лицедея" считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и он чистейший "мастер на все руки" - в своем воображеньи полагает себя единственным потрясателем сцены в стране".

Современники привыкли к "темному" стилю дошекспировских драматургов, которые насыщали свои пьесы аллюзиями из греческих и латинских авторов, нагромождая вычурные метафоры и образы подчас до полной неудобоваримости. Театралы тотчас соотнесли выражение "с сердцем тигра в шкуре лицедея" с репликой Йорка из шекспировского "Генриха VI: "О, сердце тигра в этой женской шкуре!" - поэтому ни для кого не было загадкой, в кого целил Грин, который вдобавок обыграл фамилию Шекспира (Shakespeare - потрясающий копьем), употребив созвучное ей выражение "потрясатель сцены" shakesceen. Но эти шуточки ничто в сравнении с содержащимся во фрагменте обвинением, ключевым понятием которого является "выскочка-ворона".

Магистр искусств, обуреваемый ненавистью к разбогатевшим актерам-плебеям, которые, как ему казалось, довели его до нищеты, а кроме того, переживавший неприятное чувство из-за брошенного ему в лицо обвинения в жульничестве и двурушничестве (Грин сбыл одну и ту же пьесу двум театральным труппам), не случайно употребил слово "ворона" в своем предсмертном произведении.

Со времен Эзопа и Марциала, Макробия и Горация ворону было принято считать великой подражательницей, лишенной, однако, оригинального дара выдумки, творчества. Поэтому обвинение Грина современники истолковывали однозначно:

мало того, что малообразованный Шекспир нагло выдает себя за того, кем он на самом деле не является, то есть за универсального гения ("мастер на все руки"), он еще, как ворона античных басен, ворует "отборные цветы чужого остроумия", то есть, по существу, занимается плагиатом. Более грубого и злобного выпада не знала даже та эпоха, когда литераторы и театры нередко вступали в хамские перепалки, когда издатели присваивали себе чужие произведения, а пьесы и вовсе публиковались анонимно (в театр подсылался человек-"магнитофон", со слуха записывавший - и перевиравший популярное произведение).

Вот уже четыреста лет шекспироведы ломают головы над каждым словом памфлета Грина, уточняя оттенки смыслов, особенности исторического контекста, исследуя судьбу "На грош ума" и реакцию на памфлет. Однако сегодня очевидно, что произведение это обладает исключительно искусствоведческим значением, характеризуя нравы и отношения той бурной театральной эпохи. И уже давным-давно никому и в голову не приходит всерьез сравнивать несомненное дарование Грина с гением Шекспира: недемократичная история и еще менее демократичная культура расставили все по местам. Все проблемы снимает один факт: словарь "вороны-выскочки" составляет 15 тысяч только основных слов (без словообразований), тогда как словарь признанного кудесника языка Гюго - лишь 9 тысяч.