Преданный друг (СИ) - Юлия Леру

было недалеко. Было уже почти утро, и небо на востоке алело зарей, и неожиданно набежал холод, пробравший ее, одетую легко и по-летнему, до самых костей.

— Погоди, — сказал ей Егор, стаскивая с себя пиджак — он тоже сегодня был нарядный и красивый, но почему-то Ника изо всех сил старалась этого не замечать. — Вот. Давай, оденься. Не спорь, пожалуйста, я же вижу, ты замерзла.

Ника вдела руки в еще теплые рукава — торопливо, дрожа от холода и даже стуча зубами. Егор запахнул на ней пиджак, и неожиданно оказалось, что он стоит совсем рядом, а его лицо, серьезное, решительное и сосредоточенное — так близко, и он затаил дыхание и просто смотрит ей в глаза, потому что не может найти слов.

А потом его теплые, подрагивающие от волнения губы коснулись ее губ, и Ника умерла… возродилась и снова умерла: от этого робкого и нежного поцелуя, от надежды, ставшей явью, — и от осознания того, что любит его.

Всегда любила. С самого первого дня, когда увидела, но еще не знала. С той минуты, как он отдал ей поднятую с пола ручку. С минуты, как услышала его голос… и любит так, что сильнее не может быть.

Егор еле слышно вздохнул, отрываясь от ее губ, и на мгновение замер, будто набираясь решимости для отступления, но Ника перехватила его руки, все еще сжимающие ворот пиджака, своими и не позволила, хоть и не смогла посмотреть в его лицо.

— Ты любишь меня? — Ника и сама не верила, что спросила это, но она должна была знать.

— Люблю, — прошептал Егор, и она поймала эти слова сердцем и вздернула голову, чтобы увидеть ненаглядные глаза, которые так по-взрослому и серьезно сейчас на нее смотрели.

— Я тоже тебя люблю. — Голос изменил, и дальше и Нике пришлось шептать. — Я тебя люблю, Егор, я…

Егор снова поцеловал ее, и она не закончила.

Лаврик, конечно, все понял, и когда на следующий вечер они снова встретились вчетвером, захохотал и завопил:

— Ну наконец-то, дорогой мой Никанор Палыч! Дорогой мой Егор Иваныч, ну наконец-то!

Он был так рад, словно они, по меньшей мере, поженились, и Майя даже немного обиделась тому, что все разговоры в тот день были посвящены не ей.

Мама, когда Егор впервые за все это время пришел к ним в гости в субботу, конечно же, все поняла тоже, но постаралась их не смущать и деликатно закрыла двери кухни, где они пили чай, чтобы не подслушивать разговоры. Но они говорили мало. Им достаточно было просто быть рядом.

— Наши надумали организовать поход с ночевкой на озеро на следующей неделе, — сказал Егор, накручивая на палец прядь Никиных волос. Ее голова лежала у него на груди, его сердце спокойно и ровно билось у ее уха. И Нике самой было так спокойно и хорошо. — Идут парами. Мы пойдем?

Ника подняла голову и поглядела в его лицо, нежно и легко провела пальцем по темным бровям, задела кончик носа, обрисовала улыбающиеся ей губы.

— Пойдем.

— И даже не боишься? Будем ночевать в одной палатке. — Он пристально поглядел на нее, и улыбка стала шире, когда Ника покраснела и ничего не сказала в ответ. — Эх, Ника, Ника, трусливый ты мой заяц.

Она спрятала лицо у него на груди, чтобы скрыть смущение.

— С тобой не боюсь. Пойду.

ГЛАВА 5. НИКА

У Олежки оказалась острая гнойная ангина. Нас положили в больницу, в детское, переполненное по весне отделение, и к концу дня голова у меня от криков, плача и топота ног просто звенела. Мой сын сразу же обзавелся друзьями из соседних палат, и, когда ему полегчало, они стали наведываться к нему, усаживались рядком на кровати и смотрели, как он играет на моем телефоне в игру.

— Мам, а можно мы пряник сейчас попробуем, а не после обеда? — умильно заглядывая мне в глаза, спрашивал сын. Тульский, любимый Олежкин пряник, мама занесла мне утром, по пути на работу. — Мы только по кусочку. И я с друзьями поделюсь, жадничать не буду.

— Аппетит перебьете, как я потом вашим мамам объяснять буду? — спрашивала я «друзей», и они грустно опускали глаза и вздыхали, поглядывая на пряник и понимая, что я права. — Ладно. Разрешаю, но только вы должны дать мне честное слово, что и в обед хорошо покушаете. Вас тоже, Олег Лаврович, это касается.

— Обещаем, тетя Ника, — нестройно гудел счастливыми голосами детский хор, и я торжественно резала пахнущий медом пряник и раздавала ребятишкам, а после выстраивала их в очередь у раковины, чтобы помыть липкие руки.

Я надеялась, что нас выпишут до Олежкиного дня рождения. Лаврик запланировал приезд, распинал своих партнеров и деловые встречи из вечно забитого расписания, и я не думала, что ему удастся все это так запросто переиграть. А отмечать без папы свой день Олежка не привык.

Мы все пока не привыкли.

Я волновалась зря: сын у меня был товарищ крепкий. Он уверенно шел на поправку, безропотно принимал таблетки и полоскал горло, ложился спать по легкому движению моей брови и вообще вел себя на редкость примерно… если не считать безумия, которое периодически охватывало его, как охватывает всех без исключения избалованных родительской любовью детей.

— Ну вы как там? — каждый день спрашивал Лаврик. — Как там настроение у вас?

— Все тип-топ, — отвечала я, и Олежка, опознав по этомутип-топ, что я говорю с его отцом, бросал все и бежал к телефону, чтобы поговорить об играх и новых друзьях.

Когда Олежка спал, я бродила по отделению, как неприкаянная. Я боялась выходить за его пределы, чтобы не дай бог, не наткнуться на Егора или его маму, при мысли о которой меня бросало в дрожь, и одновременно то и дело ловила себя на мысли о том, что очень хочу его увидеть.

Почему он здесь? Неужели он бросил учебу, неужели отказался от своей мечты?

Мне сложно было в это поверить, хотя… Я ведь тоже совсем не там, где мечтала быть.

Мы с Лавриком окончательно перебрались в Оренбург где-то через год после свадьбы — умер его биологический отец, и в двадцать лет мой муж вдруг стал владельцем квартиры и пакета акций сети аптек, о которой доселе вообще не имел понятия. Сразу объявившиеся добрые друзья-партнеры отца тогда долго окучивали его, уговаривая продать то, с чем онвсе равно не знает, что делать, но Лаврик, как обычно, сдвинул темные брови и гордо решительно всем отказал —