Далеко - Борис Лазаревский

На улице было ещё светло. Морозило. За бухтой, на горах, сквозь тонкие чёрные стволы леса блестела вечерняя заря. Выше розового тона выступил бледно-зелёный, а ещё выше — фиолетовый с едва заметной крохотной серебряной звёздочкой. Срывался ветер, и стало холоднее.

На том берегу, возле корейской деревни, робко загорался костёр. Где-то в порту, на крейсере затараторил всё чаще и чаще барабан, ему ответил другой, запели рожки, и ветер донёс человеческий крик, — это на эскадре спускали флаг. Охнула пушка, и стон её укатился по льду далеко в море.

С дежурного миноносца выпрыгнула ослепительно голубая лента света прожектора, дрогнула, поднялась выше и, встретив другую такую же, мягко легла по льду бухты.

Небо уже изменилось и стало тёмно-лиловым. Краснели ещё верхушки леса. И всё кругом было так красиво, как в сказке, до боли красиво.

«Зачем эта декорация? — подумал Леонтьев. — Чтобы подчеркнуть, что природа сильнее человека, чтобы ещё больше обидеть и без того обиженных. Хорошо ещё, что большинство из них утратило способность чувствовать какую бы то ни было красоту и радость… кроме мысли о возвращении домой».

Казалось, что если взойти на гору, то далеко впереди будет виден Сахалин такой, каким он очерчен на карте, где придавленные судьбой люди так же привыкли к страданиям, как и обласканные ею — к радостям; где палачи убивают своих жертв, а жертвы — палачей. И движется это perpetuum mobile [9] чрез весь земной шар, но здесь — на востоке — главная точка приложения сил человеческого зверства… И потому здесь так тяжело всем пришлым людям, а для местных уже давно зло стало добром.

Леонтьев, совсем незаметно, дошёл до своей квартиры. В окнах везде было темно. Он не стал звонить и пошёл через чёрный ход. Штернберга не было дома. Из полуотворённой двери кухни слышался храп. И китаец, и Сорока спали.

VII

Где-то за Иркутском случились заносы, телеграммы получались на 9 день, а почта из России не приходила уже целую неделю. Дошло только через Харбин одно письмо Штернбергу, из действующей армии, — от товарища. Он писал между прочим, что все врачи, живущие в городах, тунеядцы и бесстыдные счастливцы.

Штернберг прочёл это письмо ещё раз вслух и разорвал на клочки, а потом забегал по комнате и закричал, что счастливцы не они, а товарищи, работающие в Маньчжурии, у которых нет времени думать об ужасе, придавившем всю Россию, и что лучше быть убитым, чем метаться в одиночном заключении. Затем он ушёл в свою комнату и заперся. На следующее утро Штернберг встал очень рано и поехал в госпиталь, а когда вернулся, то объявил, что выпросил себе командировку в Харбин и отправляется туда завтра.

Леонтьев остался с Чу-Кэ-Сином и Сорокой. Тоска выросла во что-то реальное и беспощадное как болезнь. Хотелось заморить себя работой. Он умышленно не брал письмоводителя и даже повестки писал он.

С девяти утра и до двух он допросил 23 свидетеля. Уже немного кружилась голова, и хотелось есть. На языке от табачного дыма было горько. В передней ещё сидели недопрошенные, обвинявшийся в грабеже матрос и два крестьянина — свидетели по другому делу. Леонтьев потянулся в кресле, закурил новую папироску и сказал пошедшему Чу-Кэ-Сину:

— Ходя [10], пусть введут сюда арестованного.

— Катола матлоса?

— Да.

— Ага, капитана.

Чу-Кэ-Син кивнул головой, улыбнулся и побежал, топая своими войлочными подошвами.

Осторожно вошли два матроса в фуражках, в шинелях и с винтовками. Между ними был третий без фуражки и грязно одетый. Он стал поближе к столу. Леонтьев перевернул несколько листов лежавшего перед ним дела, поднял голову и спросил:

— Как фамилия?

— Корзинкин, Ваше Высокоблагородие.

Леонтьев опять стал читать дело. Всё было очень ясно. В воскресенье, днём, на базарной площади Корзинкин сорвал с пояса у какого-то корейца ситцевый кисет и бросился бежать. Его сейчас же задержали с поличным. В кисете оказалось пять медных пятаков, немного махорки и серебряная шпилька для закалывания волос, которую потерпевший оценил в один рубль.

Леонтьев сформулировал обвинение в грабеже без насилия, проговорил его вслух и спросил:

— Признаёшь ли себя в этом виновным?

— Точно так, признаю.

Леонтьев вдруг почувствовал, что ему стало жарко…

Город считался в осадном положении, и за всякий грабёж полагалась смертная казнь. Он знал наверное, что никакие судьи не согласятся подписать смертный приговор по такому делу, и всё-таки было жутко. Сам не понимая зачем, он опять спросил:

— Ты, может, покурить хотел, да не знал, как попросить?

— Никак нет, я думал там деньги…

— Зачем же ты это сделал?..

Стул под Леонтьевым будто бы покачнулся. Он придвинулся ближе к столу и ждал ответа. У Корзинкина задрожала нижняя губа, и он как-то нескладно, наконец проговорил:

— Так что одурел от скуки и от водки. Мы с товарищем вдвоём, утром, китайскую водку пили, он ушёл, а я на рынке остался…

«Нет, его никакие судьи не обвинят», — опять подумал Леонтьев, нагнулся и стал быстро писать, стараясь сохранить все выражения обвиняемого. Отпустив Корзинкина, он прошёлся два раза по комнате, посмотрел в окно, потёр себе лоб и велел позвать одного из свидетелей-крестьян.

Дело это было совсем безнадёжное. Возле занесённого снегом стога снега был найден труп китайца с рассечённой головой. Никаких следов не осталось. Переселенец-свидетель вытирал поминутно усы, точно после еды, и говорил по-малороссийски, спокойно и чересчур медленно:

— Ихалы мы у город, колы бачым, а пид стогом шось чорние. Ну, спыныли коней, доходым… така думка шо чоловик лежить, а воно — манза [11]…

— Так что ж это было, человек или не человек?

— Та кажу, шо мы думалы шо чоловик, ну колы оказалося — манза…

Леонтьев вздохнул и начал писать…

После ухода свидетелей, совсем неожиданно, явился Болтунов. Он хохотал, размахивал руками и начал рассказывать, какое интересное письмо написал одной барышне в Москву. Леонтьев сначала слушал его молча, а потом рассказал, как свидетель, совершенно искренно, был убеждён, что китаец и человек — это не одно и тоже, чем привёл доктора в восторг.

— О-со-со-со, о-со-со… — захохотал он и под конец раскашлялся.

Леонтьев и сам улыбнулся, а потом вспомнил Корзинкина, и на душе стало больно от сознания своего бессилия.

Да, с хохлами было нелепо, но, по крайней мере, не так тяжело как с матросом, и он повторил всю историю. Болтунов вскочил и вдруг произнёс:

— И вы хотите его казнить?..

Леонтьев побледнел. Сперва ему захотелось ударить доктора, но он удержался и задыхаясь начал говорить:

— Послушайте, вы забываетесь… Ведь осадное положение и законы не я создал… Если я с вашей точки зрения палач, то только потому, что вы делаете ваши умозаключения в одну секунду. Разговаривать я с вами по этому поводу не стану и искренно сожалею, что до сих пор видел в вас мыслящего человека… Но на прощание я всё-таки скажу вам одну очень большую правду… Вот вы врач и лечите людей. Скольких из них вы спасли от смерти, я не знаю, но зато знаю наверное, что судебный деятель, который ведает, что он творит и помнит свою науку, спас человеческих жизней больше, чем вы… Разница ещё в том, что вы любите о себе кричать, а он всегда молчит… А затем до свидания! Очень извиняюсь, но на мне сегодня живого места нет…

Леонтьев ушёл в свою комнату, выпил воды и обождал, пока за доктором захлопнулась дверь. Потом он лёг на кровать и положил на голову другую подушку.

Уже окна стали тёмно-синими и слышно было, как где-то на пароходе простучали в разбитый колокол восемь склянок, — четыре часа. Тихо было в квартире. Леонтьев всё лежал.

Осторожно, но тяжело ступая сапогами, вошёл Сорока и спросил:

— Ваше Высо… Чи на обед накрывать на одного, а чи на двоих?

— Пошёл вон со своим обедом. Идиот, сукин сын! Где ты видел этих двоих!..

Сорока, никогда не слыхавший от Леонтьева таких слов, вытянулся во фронт, и всё лицо его удивилось, потом он согнулся и неслышно исчез.

Леонтьев встал и подошёл к окну. По тёмному небу то вправо, то влево плавал голубой луч прожектора, но он его не замечал и думал:

«Я уже дошёл до того, что не хуже какого-нибудь подпрапора браню ни в чём неповинного солдата, на которого вдобавок не имею никакого права. Что же будет дальше? Господи, спаси меня, возьми меня отсюда… Вот, уже молюсь как третьеклассник перед экзаменом»…

В шесть часов вечера он позвал Сороку и сказал:

— Вот что, на тебе рубль. Найди, где хочешь, извозчика и поезжай на почту, не ходи пешком, а поезжай, непременно поезжай. Узнай там, может сегодня прибыла российская корреспонденция, и её уже разбирают… Да… Так ты спроси того чиновника, который принимает заказные письма, нет ли чего на моё имя, чтобы он сам поискал, и если есть, сейчас же привези. Понял?