Мужчина в полный рост (A Man in Full) - Вулф Том

Но тут у Роджера кончился запал — он понял, что ничего не скажет и не сделает. Даже из машины не выйдет. Через двадцать пять минут он должен быть в Бакхеде, у тренера Бака Макнаттера. А Бак Макнаттер — белый, да еще какой.

На секунду Роджер Белый возненавидел себя — такое с ним случалось. Может, он и в самом деле белый… белый, а не черный… Его отец, Роджер Мэйкпис Белл, пастор церкви Согласия, назвал сына Роджером Альстромом Беллом Вторым, в честь историка религии Сидни Альстрома, перед чьим умом преклонялся. Отец полагал, что дополнение «Второй» — самое подобающее обозначение для сына, имя и фамилия которого совпадают с именем и фамилией отца. Поэтому когда он, Роджер, был еще мальчишкой и жил с родителями в Вайн-Сити и Угольных Высотах, многочисленная родня, а за ней и остальные стали звать его Роджер Второй, как будто у него было двойное имя, вроде Бадди Ли. В семидесятые Роджер поступил в Морхаус и сокурсники переделали совершенно безобидное Роджер Белл Второй в Роджер Белл Белый, а там и просто в Роджер Белый. Прозвали, как припечатали. Роджер Белый поступил в Морхаус, эту жемчужину четырех черных колледжей Университетского центра Атланты, с весьма незавидным багажом — все его взгляды на политику, а также духовные и культурные ценности, отношение к собственности, манера одеваться и держать себя сложились под влиянием отца, ярого поборника идей Букера Т. Вашингтона[2]. В 1895-м Букер Вашингтон заявил о своих взглядах прямо здесь, в Пидмонтском парке, на Выставке хлопковых штатов, произнеся речь «Компромисс Атланты», в которой сказал, что чернокожие прежде всего должны добиваться экономического благосостояния, а не политического или социального равенства с белыми. Увы, конец семидесятых был тем самым временем — и сильнее всего это ощущалось в Морхаусе, самом элитном черном колледже во всей Америке, кузнице хваленых морхаусцев — когда черный либо поддерживал «Пантер», Конгресс расового равенства, Студенческий координационный совет за ненасилие, Черную освободительную армию[3], этих Рэпа, Стокли, Хьюи, Элдриджа[4], либо, что называется, выпадал из обоймы. Мартина Лютера Кинга черной Атланты застрелили совсем недавно, еще и десяти лет не прошло, так что с градуализмом, гандизмом и прочими «измами» было покончено. И если черный был сторонником Букера Вашингтона, он не просто выпадал из обоймы. С таким же успехом он мог размахивать транспарантом с именами Лестера Мэддокса, Джорджа Уоллеса или Юджина Талмиджа[5]. А впрочем, к черту все это! Букер Вашингтон ведь отнюдь не был дядей Томом! И никогда не раболепствовал перед белыми! Даже не требовал расовой интеграции! Он говорил, что черный никогда не придется по нраву белому, никогда! Белый никогда не обойдется с черным по справедливости, а если и обойдется, то сделает это корысти ради! Белый готов признать черного равным себе, только если этот черный добьется невероятного успеха, сделает умопомрачительную карьеру, станет знаменитостью в своем кругу. Тогда он, белый, будет стремиться всеми правдами и неправдами завязать с ним партнерские отношения! Но в Морхаусе, а тем более в студенческом обществе «Омега дзета дзета» об этом и слышать не хотели! Там ратовали за противостояние белой элите, за вооруженные стычки с копами, которые Черное братство устраивало в шестидесятые. Что-что, Букер Вашингтон? Сокурсники тогда дали ему прозвище Роджер Белый; прошло лет тридцать, а он все никак не отделается от него.

Впрочем, может, они и правы… Роджер глянул через лобовое стекло на «Пидмонтский ездовой клуб». Его так и подмывало выскочить из машины и, потрясая кулаками, заявить о рождении новой эпохи, но он разрывался на две части. С одной стороны, он гордился этой молодежью на дороге, черными братьями и сестрами, которые решительно заявили свои права на улицы Атланты, на абсолютно все улицы, сделав это точно с такой же безудержной страстью, как и белые студенты. Однако в то же время внутренний голос шептал: «Если вы, ребята, разъезжаете на „БМВ“, „камаро“, „гео“, „хаммерах“, — (а впереди, машины через четыре-пять, как раз стоял „хаммер“, один из этих монстров), — неужели вы не можете додуматься до чего-нибудь более достойного, показать настоящий класс?»

Роджер повернулся еще раз глянуть на уличные танцы чернокожей девицы…

«Ничего себе!»

Он глазам своим не поверил: девица отплясывала на крыше авто, причем, совершенно свободно, как будто это был танцпол на крыше какого-нибудь «Спортсмен-клуба» в центре города. К неуклюжему бойфренду девицы прибавилась целая толпа парней, этих питомцев колледжей, jeunesse doree[6] черной Америки, в прикидах шпаны из гетто; они прыгали вокруг девицы как сумасшедшие, скалились и вопили: «Давай сними! Давай сними! Давай сними!»

«Двигай булками!»

А эта красивая, изящная штучка, дочка богатеньких родителей, забавлялась: виляя задом и выпячивая груди, она распаляла толпу. Она трогала молнию на джинсах — вот-вот расстегнет — и похотливо улыбалась.

«Давай сними! Давай сними! Давай сними!»

Вокруг «камаро» бесновались парней тридцать, заведенные, они сходили с ума от нетерпения. Кое-кто совал девице деньги. Она смотрела на них сладострастно и в то же время презрительно, продолжая помахивать бедрами.

У Роджера Белого бешено колотилось сердце: он и боялся возможных последствий этой выходки, и… почувствовал толчок в штанах — нечасто увидишь такое возбуждающее зрелище… Роджер и боялся, что сейчас она… и в то же время хотел…

Вдруг эта Цирцея, эта золотистая дочь преуспевающей четы современных чернокожих, вытянула руку, показывая вверх, и усмехнулась.

Одурманенные парни, оглушенные и изумленные, повернули головы. Теперь все они, не исключая и толстого, неуклюжего наследника луисвильской компании, смотрели вверх, послушные воле Цирцеи. Сверху, с террасы «Пидмонтского ездового клуба», на них пялились белые. Черные парни и девчонки, все, сколько их было на улице, захохотали и заулюлюкали.

«Двигай булками!»

Повернувшись в сторону клуба, они принялись извиваться посреди моря сияющих дорогих машин, виляя бедрами и выбрасывая вперед локти, а на крыше «камаро» отплясывала под рэп чернокожая красотка, повелительница всей этой толпы. Знают ли они, что перед ними «Пидмонтский ездовой клуб», слышали ли вообще о таком? «Да откуда, — решил Роджер Белый. — Просто увидели горстку обескураженных белых в вечерних костюмах». Уличный танец обернулся насмешкой: «Хотите узнать, что такое Фрикник? Так мы покажем! Смотрите, как мы отрываемся! Смотрите, какие мы классные! А вам, развалинам, слабо?»

Я ей вставлю свой здоровый!Двадцатисантиметровый! —

загрохотала из «Камаро» очередная рэпперская песня.

Эй, подруга, ерунду не морозь!Резче! Резче! Ляжки врозь!Выпускай птичку, доставай из кармашка,Давай, детка, я не промажу!Шок-шоколадная Мекка! У-у-у!Шок-шоколадная Мекка! У-у-у!Шок-шоколадная Мекка! У-у-у!Шок-шоколадная Мекка! У-у-у!

С каждым «шок» черная красотка на крыше «камаро» поддавала бедрами в одну сторону, с каждым «у-у-у!» — в другую. Тут же все начали повторять за ней, хохоча над белыми, которые стояли на террасе точно громом пораженные.

Шоколадная Мекка! У-у-у!Шоколадная Мекка! У-у-у!Шоколадная Мекка! У-у-у!

Вдруг толстый парень, будущий наследник компании, перестал танцевать, развернулся и встал напротив дверцы автомобиля, возле переднего пассажирского сиденья «камаро». Что это он затеял? Видимо, черной красотке тоже стало любопытно — она перестала танцевать и глянула вниз, на парня. Парень стоял так близко к машине, что видна была только его спина — казалось, он возится с ширинкой джинсов. У Роджера Белого мелькнула страшная догадка — неужели он сделает это… прямо посреди Пидмонт-авеню? Парень полез под длинную, широкую футболку, взялся за пояс джинсов и рывком сдернул их вместе с трусами до колен, наклонившись и выставив огромную, жирную голую задницу.

Черная красотка взвизгнула от восторга и захохотала. Парни и девчонки по всей улице завизжали и загоготали.

«Голая жопа!»

«Голая жопа!»

Парень показал задницу самому «Пидмонтскому ездовому клубу»!

Роджер Белый, запертый в своем шикарном «лексусе», облаченный в сшитый на заказ костюм за две тысячи восемьсот долларов, в рубашку за сто двадцать пять и в шелковый галстук, ужаснулся. Ему так и хотелось крикнуть: «Братья! Сестры! Неужели ради этого вы стали jeunesse doree черной Америки? Неужели ради этого сравнялись с белыми в образовании и карьере? Неужели ради этого ваши родители с таким трудом зарабатывали деньги? Неужели ради этого отправили вас в колледжи? Чтобы вы, братья, поступали вот так? Напяливали на себя обноски, хрюкали и визжали, как свиньи, превращали свою прекрасную сестру в уличную девку? А вы, сестры… почему вы позволяете такое? Вы, подлинные цветки африканской Америки… почему разрешаете братьям превращать себя в шаблонных девиц из видеоклипов, скачущих под хип-хоп? Почему миритесь с таким неуважением к женщине? Почему не просите, не требуете для себя любви, восхищения, уважения, которое заслуживаете? Братья и сестры, прислушайтесь к моим…»