Витязь на распутье - Борис Хотимский

— По домам пора! Землю поделим да засеем, тогда и хлеб на Руси будет.

— Говорят, в самом Питере и то голодно.

— Кому голодно, а кому и сытно, — заметил изможденный солдат с лицом шинельного цвета. — Толстопузых на нашу шею везде хватает. Была бы шея, а хомут найдется! Я бы всех этих… которые на учетах скрываются да в штабах и канцеляриях… всех бы в окопы загнал нам на смену. Пускай порастрясли бы жирок-то. Это ихнему брату, может, война нужна, а мы навоевались, будя!

— Ты что же это мелешь, дядя? Разве они, жирняги эти, удержат немца? Россию загубить желаешь?

— Да хватит стращать нас немцем! — огрызнулся тот. — Свои паразиты хуже всякого немца. Ихняя Россия пущай себе гибнет, а мы свою, новую, построим. И соблюдем. Без них! Не впереди наш враг, а позади, в тылу…

— А ты не большевик ли часом? — вмешался Муравьев, чувствуя, как исподволь поднимается в нем гневный протест против этой явно затянувшейся болтовни.

— Нет, господин капитан, не большевик я. Фронтовик я.

— Фронтовик, говоришь? — Муравьев уперся в солдата загоревшимися глазами, злобно оскалился. — Так и я, между прочим, не тыловая крыса! И я тебе так отвечу на такие речи… Перед лицом собравшихся здесь солдат, боевых моих товарищей… Отвечу! Не знаю, большевик ты или кто там еще. Но дезертир и провокатор, это факт! Расстрелять бы тебя, сукиного сына, за такие речи…

— Полегче, ваше благородие! — предупредил чей-то недобрый голос. — Теперича не царский прижим.

— Что-о? — Муравьев вскинул подбородок. Но тут же почуял, что надо иначе. Как в бою: делай не то, чего ждет от тебя противник. Солдаты возбуждены до крайности, они ждут от него привычного офицерского окрика — и тогда… Нет, их надо ошарашить чем-нибудь этаким…

И он ошарашил. Внезапной снисходительной усмешкой. Негромким, почти ласковым голосом:

— Во-первых, никакое я не благородие. И никакой не господин. А просто гражданин. Или товарищ, как кому больше нравится. Эх, братцы, не привыкнем никак!.. А во-вторых, посудите сами. Толковали вы тут верно, насчет всяких безобразий. Ведь я, братцы, отчего взвился? Что мне душу взбаламутило? Заявление, будто враг не перед нами. Но скажите на милость, разве германцы увели свои войска? Ушли с наших исконных земель? Не стреляют больше в нас, а? Разве они скинули своего Вильгельма, как мы — Николая?

Солдаты притихли растерянно, внимали непривычным речам. Муравьев же, тотчас приметив перелом и ощущая знакомый сладкий вкус успеха, продолжал все горячей и громче:

— А знаете ли вы, братцы, что кайзер Вильгельм Второй — мать его так и этак! — еще в пятом году помогал Николаю Кровавому удушить первую русскую революцию? Что ж, давайте покинем наши позиции? Завтра же! Откроем фронт, и — кто куда, по домам, к бабам на печки? Откроем фронт, откроем дорогу немецким дивизиям, дадим Вильгельму возможность удушить и потопить в морях крови новую русскую революцию? Что? Думаете, он не посадит нам на шею ничтожного Николашку с его немецкой супругой? Здесь один из вас верно сказал, что была бы шея, а хомут найдется… И насчет царского режима было тут сказано. Так вы снова желаете его, так, что ли? Этого желаете вы? Что молчите? Язычок проглотили? Хотите пособничать Вильгельму и Николаю? Отвечайте!

— Да что вы, госпо… гражданин капитан? Да кто из нас такое говорит?

— Кто? — Муравьев вытянул руку в сторону давешнего солдата с серым, как шинель, лицом. — Вот этот! Большевик он или меньшевик, шпион немецкий или просто дурак, сами разберетесь, без меня. А я говорю, как думаю. Свобода слова — она для всех. И если вам отныне дозволено свободно высказываться от всей души и чистого сердца, то отчего же мне нельзя?

Некоторые засмеялись, отзываясь на последние слова. Шутник капитан! Но кто-то возразил, упрямо и без робости:

— И все же согласитесь, гражданин капитан, что и в тылу у нас врагов не счесть.

— До черта их в тылу! — согласился Муравьев. — Думаете, не знаю? Знаю. Но великая русская демократическая революция покончит с этими врагами, со всеми до единого! Для того она и свершилась. Для того и существует новая, народная власть…

— А нам отсель не видно, какая она, та власть. Народная или не народная.

— Точно! Может, хрен редьки не слаще.

— А мы здесь прозябаем без толку! Вся Россия нас худо-бедно, однако кормит да одевает. Кто мы есть? Были хлеборобы, стали хлебоясть…

— Хлебоясть, говоришь? — Муравьев снова не выдержал, вмешался. — А кто же будет Россию от врагов оборонять — и от германцев, и от доморощенных, тыловых? Только армия, больше некому! А вы… вы что же предлагаете! Распустить армию?

— Так ведь… как нам-то быть прикажете?

— Не прикажу, а разъясню, — маневрировал Муравьев. — Будем зорко следить за правительством, с винтовкой в руке. Где надо — поддержим. А в случае чего… скажем свое весомое армейское слово! Но и о германце не забывать. Ибо, повторяю, впустим германца — никакими своими внутренними делами заняться не сможем.

И тут — надо же, бесстрашный и настырный какой! — снова выскочил все тот же изможденный солдат с серым лицом. И опять за свое:

— Хватит стращать нас немцем, будя! Немец, он такой же крестьянин и такой же рабочий. Только лопочет по-своему да обмундирован иначе. И дел у него дома не меньше нашего. И кайзера своего он, глядя на нас, тоже скинет, дайте срок. И не полезет к нам тогда немец, своими заботами займется. А нам с вами тоже Босфоры и Дарданеллы ни к чему. Россия и без них велика…

— Велика Федора, да дура!

— Не обзывай Россию, прикладом схлопочешь!

Муравьев теперь помалкивал, не вмешивался больше, слушал перебранку. Выжидал. Выждать подходящий момент и затем решительно действовать — вот его тактика, в бою, в полемике, в политике. Выждать и действовать! В такой тактике — гарантия успеха.

Солдаты продолжали митинговать и спорить.

— А я так понимаю, что надобно держать фронт, но в наступление не ходить. И требовать от Керенского, чтобы добивался замирения. А нет, так пускай сам в окопы идет.

— Керенского не трожь! Он жизнь готов за народ отдать! Он сам говорил, что на фронт пойдет…

Последние слова наивного солдата несколько развеселили Муравьева, даже не успел сдержать улыбки: представил себе фигуру Керенского в рукопашном единоборстве с рослым германцем. Ему доводилось видеть Александра Федоровича, когда тот прибыл на их участок фронта. «Вождь революционной армии» оказался одновременно и сдержанным и порывистым. Муравьев и сам был таков, потому и почувствовал, и понял этого человека в модном френче и галифе, с нездоровыми глазами и короткой стрижкой. Близкого по духу человека всегда легче почувствовать и понять. Пожалуй, надо будет при первой же возможности обзавестись таким же френчем и подстричься так же — под ежика… А жестами новый вождь напоминал Наполеона, хотя в остальном, особенно внешне, был совершенно иным. Получится ли из него российский «первый консул»? Время покажет… Говорил же Керенский складно и зажигательно — юрист как-никак! Этому можно у него поучиться.

Таково было впечатление при той встрече. Вспомнилось, как, вдохновленные пламенной речью, несколько офицеров подхватили Александра Федоровича, понесли на руках. Муравьев на миг испытал желание принять участие, но увидел, что места для него там не осталось, а бежать пристяжным или где-то в хвосте ему претило. Вот и наблюдал ту весьма трогательную сцену со стороны. Несомый офицерами Керенский улыбался, приветственно махал фуражкой. При том одно лишь покоробило Михаила Артемьевича: как не по-военному держал в руке свой головной убор новый кумир войска российского. Но покоробило всего на миг. Ибо вспомнил, что даже знаменитый византийский император Юстиниан Великий самолично ни разу меча не поднял, однако немало земель завоевать сумел. Потому что был у того императора такой полководец, как Велисарий.

Сей исторический экскурс породил в душе капитана Муравьева мысль предерзкую: а отчего бы не быть и при Керенском кому-то вроде Велисария? Так сказать, верный меч в руке российской революции… И чем не подходит для подобной миссии такой вояка, как Муравьев? Для начала…

Оказалось — подходит, вполне подходит.

Прошло совсем немного времени, отшумели первые солдатские митинги, ушли с фронта первые толпы дезертиров, а к фронту по всем дорогам России зашагала новая ратная сила, на которую решил опереться Керенский, — добровольческие ударные батальоны.

Шли по мощеной улице провинциального городка, мимо одноэтажных домишек под высокими зелеными деревьями, разнокалиберные добровольцы в неизношенных гимнастерках и фуражках — только что со складов, — через плечо скатки. Шли беспечно и нестройно, неся чуть перекосившийся плакат:

А по проспектам Петрограда чеканило шаг, не уступая строевой выучкой царским гвардейцам, совсем новое, небывалое в российской истории воинство: «Женский батальон смерти», личная гвардия Керенского, в состав которой он сам был зачислен «почетным ударником». То ли не приняли во внимание мужеский пол зачисленного, то ли припомнили кстати строку из песни: «Восемь девок — один я…» Бравые воительницы шагали слаженно, как в кордебалете, поднимая стройные ноги в сапогах и обмотках, дерзко вздернув нежные подбородки, в лихо сдвинутых фуражках на коротко остриженных головках. Новенькие гимнастерки до предела стянуты ремнями, на иных вскоре закрасуются Георгиевские кресты, а на иных расплывутся кровавые пятна… Здесь, в одном строю, в одинаковых одеждах, под строгим командованием прапорщика Бочкаревой шагали наивно-романтические выпускницы женских гимназий и грубовато-циничные жрицы любви. Им, несостоявшимся женам и матерям, объединенным патриотическим порывом, но таким несовместимо разным, предстояло уживаться под одной казарменной крышей, в одних палатах и окопах… Было что-то противоестественное в этой доведенной до абсурда эмансипации…