Плевенские редуты - Борис Изюмский

…Россия, после тщетных усилий ослабить и унизить Оттоманскую империю подчинением ее чужеземной опеке, приступает ныне к удовлетворению оружием своей честолюбивой политики.

Она найдет на пути своем целый народ, вооруженный для охранения своего домашнего очага…

Нападающий на Турцию есть враг также христианских населений, как и мусульманских… Он осмеливается заявить, что вооружился для покровительства христиан. И это в ту самую минуту, когда конституция, самая полная, какую только может пожелать свободная страна, провозглашает принцип равенства…

…В век просвещения, цивилизации и справедливости великая держава внесла в соседственную империю меч и огонь… Вся нация, сомкнувшись вокруг Султана, уверенная в торжестве справедливейшего из всех дел, готова сражаться за свою независимость.

Да ниспошлет Аллах успех правому делу!»

Марин усмехнулся: «Самая полная конституция… принцип равенства…»

В прошлый приезд домой он видел собственными глазами, как начальник систовского конака Мехмед-паша приказывал болгарам целовать дуло его ружья. Мехмед пировал со своими чалмоносными дружками и, тыча ружье в губы покорно склонявших головы людей, кричал:

— Райя! Стадо!

Для «просвещения народа» они выпускали полицейскую газету «Едирне».

Нет, эта жизнь с хомутом на шее даже для него невыносима!

На втором листе, датированном 1 мая 1877 г., болгарская экзархия в Царьграде призывала болгар, находившихся под скипетром османов, молиться о даровании победы оружию султана:

«Всевышний бог, который все на свете совершенно устраивает и который мудро управляет судьбами человечества… соизволил по непостижимому своему помыслу поставить уже столько веков тому назад наш народ под могущественную власть оттоманских государей.

Апостольские заповеди предписывают иметь повиновение к установленным властям. Берегитесь, как огня, злонамеренных и зломыслящих людей, кои могут появиться среди вас, стараясь посеять смуты и раздоры.

Отечески и пастырски увещеваем… добровольно, ревностно и самоотверженно помогать Султану… молиться денно и нощно о здравии и благоденствии его…

Филиппопольский Панарет.

Доростольский и Червенский Григорий.

Самоковский Доситей».

За спиной Марина раздалось фырканье, и чей-то молодой голос насмешливо сказал:

— До чего благоразумны святые отцы экзархии!

Марин оглянулся. Перед ним стоял молодой человек приблизительно его возраста с шоколадным цветом удлиненного лица. Из-под слегка растрепанных темных бровей пытливо глядели густо-серые глаза. Черного блеска волосы круто вились. На нем аккуратный костюм человека, желающего скрыть свою бедность, но наметанный глаз модника мгновенно отметил дешевизну материала, портновскую провинциальность, неумело завязанный галстук.

— И скажем прямо — елейны, — поддержал разговор Марин, удивляясь не присущей ему откровенности, и с опаской поглядел по сторонам: в Болгарии развелось полно шпионов из своих же. Над страной нависла тень казематов Диарбекира и страшного малоазиатского города Боли, куда отвозили закованных в кандалы болгар.

— Будем знакомы, — протянул руку юноша, — Стоян Русов.

— Марин. Вы систовец?

— Нет, я приехал из Плевны в гости к тетушке и через неделю возвращаюсь домой.

— Какое совпадение! — обрадованно воскликнул Марин. — А я отправляюсь туда на службу… — Марин немного, едва заметно заикался, скорее, это даже походило на растягивание слов.

Чиркнув спичкой, он раскурил тонкую душистую папиросу, спохватившись, протянул пачку:

— Вы курите?

— Нет, спасибо…

Рядом с ними два горожанина — внешне похожие на чиновников — обсуждали воззвание экзархии.

— Между прочим, — тихо произнес один из них, — наш Мехмед-паша успел унести ноги. «Мне нужен для здоровья климат Истанбула», — объяснил эфенди, уезжая.

Артиллерийская канонада словно бы приблизилась, походила на дальние раскаты грома.

— А земли свои ага продал по дешевке Жечо Цолову, — сказал другой болгарин, и Марин порадовался, что не назвал новому знакомому своей фамилии.

Но в это время вмешался третий систовец в дорогом костюме с золотыми, от часов, брелоками на животе.

— Ждете своего Ивана? — зло спросил он. — Ждете московцев?

— Не зайти ли нам в кафе? — поспешно предложил Марин Русову.

— С удовольствием, — откликнулся Стоян, и они, оживленно разговаривая, пошли к кафе на площади.

Через Дунай Константин Николаевич переправился у селения Калу-Гермек с помощью рыбака. Затем путь от Видина до Никополя проделал на коне, вдоль реки. На Фаврикодорове порыжелая от солнца красная феска, турецкие шаровары, буроватый плащ, торба сбоку. Внешне всадник вполне сходил за торговца-косту, скупающего мелкий скот.

Константин Николаевич сделал крюк к селу Царевец — турки называли его Текир — мимо монастыря святой Богородицы. Въезжать в незнакомый город ночью Фаврикодоров посчитал неразумным — и громко застучал ручкой плети в дверь крайней избы. Судя по всему, здесь жил небогатый болгарин.

— Эй, гяуры, открывай! — продолжая тарабанить, кричал по-турецки Фаврикодоров.

Где-то сонно залаяла собака, всполошенно закричал петух. В окне засветилась лучина, и дверь приоткрыл немолодой болгарин в нижнем белье и с вилами в руках.

— Чего тебе? — сурово спросил он ночного пришельца.

Тот сделал вид, что не понимает по-болгарски, и потребовал.

— Коня накорми… Постели… Спать буду, спать! — совал в руки болгарина поводья, показывал, кладя голову на ладонь, как будет спать.

Хозяин хаты Ивайло Конов, тяжело вздохнув, покосился на ятаган за широким поясом у незваного гостя и повел коня под навес во дворе. Возвратившись двумя минутами позже, бросил на циновку подушку, пробормотал мрачно:

— Ложись, чтоб тебе не встать!

Фаврикодоров улегся, спрятав под подушку французский шестизарядный револьвер «Лефоше». Прикоснулся кончиками пальцев к граненому стволу, звездочкам на барабане. Вскоре стал притворно похрапывать.

В соседней комнате зашептались, молодой девичий голос успокаивал:

— Ничего, баща[6], потерпи еще… Скоро русские придут.

— Сил нет, Кремена…

Пропели вторые петухи.

Фаврикодоров проснулся рано утром, едва зарозовела заря. С порога разглядел владения Конова: изба покрыта соломой, низ выложен камнем. Небольшой сад обнесен плетнем.

Хозяин, мужчина лет сорока восьми, прибирал двор. На болгарине — куртка из домотканого сукна, широкие, подпоясанные красным кушаком шаровары; несмотря на теплынь — барашковая серая шапка, а на ногах — белые носки и опанки из полотна.

Дочь хозяина — Кремена, в грубом сукмане-сарафане поверх вышитой рубашки, с простеньким браслетом на запястье правой руки, несла на коромысле воду из колодца в избу. Была девушка светловолоса, зеленоглаза, сильна и на постояльца глядела с неприязнью. У нее лицо с тем легким загаром, что встретишь только у сельских девушек, словно бы солнце к матовости осторожно прибавило негустой коричневый тон.

Фаврикодоров решился. Когда отец и дочь вошли в комнату, он оказал на чистейшем болгарском языке:

— Русский я… Вы меня не бойтесь. — Достал нательный крест, поцеловал его: —Клянусь богом!

Ивайло оцепенел от неожиданности, вобрал голову в плечи. Кремена же поверила сразу и просияла.

— Ох, дядечко, поскорее бы подлых прогнали! На улицу выйти нельзя — турки грабят, насильничают. Да вы погодите, — спохватилась она, — я вмиг яичницу с салом приготовлю.

— Свиней-то турки не трогают, — пояснил Ивайло.

Через несколько минут они втроем сидели за столом. На нем появились брынза, пшеничный хлеб, домашняя колбаса. Фаврикодоров расспрашивал:

— Турок в Систово много?

— Не более пяти таборов[7], — охотно отвечал Конов, — у низамов[8] лагерь здесь, недалеко от нас.

— А батарей сколько?

— Одна. На скале у Дуная… «Золотой» ту батарею они прозвали. Когда ее англичанин строил, в земле нашел старую золотую монету.

— А кто здесь начальник у войск?

— Собака Халиль-паша. Целыми днями слюной брызжет, кричит: «Что за воинов мне прислали?! Ишаки неумелые!». Я от этого шелудивого Кремону прячу. Особенно разорался на той неделе, когда ему приказали один табор отправить в Никополь. «Этот никопольский дурак Адыр-бей, — кричал он, — дай ему даже десять таборов, ничего путного с ними не сделает!»

— А пекаря Ганчо Юрданова ты в городе знаешь? — спросил Фаврикодоров.

Ивайло пожал плечами, Кремена же воскликнула:

— Кто ж его в городе не знает?! Он на площади у церкви живет. В старом доме.

Она подробно описала путь туда и сам дом. Часом позже Фаврикодоров, выезжая из двора Конова, кричал на все село: