Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

К тому же вопрос был поставлен неправильно. Умереть за веру очень просто.

Кто верил, был убежден, что после жизни на земле его ждет лучшая жизнь на небе – так почему бы и не поторопиться войти в нее? Нет, на самом деле вопрос следовало сформулировать иначе: «Стоит ли вера того, чтобы убивать за нее?»

Confiteor Deo omnipotenti,Quia peccavi nimis,Cogitatione,Verbo et opere.…словом и делом.

Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa! Kyrie eleison! Kyrie eleison…[4]

Он листал и листал страницы – мысленно, так как уже долгое время не нуждался в книгах, чтобы востребовать их знание. Основная цель бытия состоит не в достижении порядка и тем более блаженства, а равновесия вещей. Как только получалось принять этот факт, приходило понимание жизни. И прежде всего того, что любые притязания на власть, и требование покорности, и все песенки о беловолосом царе на белом скакуне – глупые сказки. Речь идет не о том, чтобы побеждать, речь идет о том, чтобы найти равновесие. Жизни без смерти не бывает…

В голове у него прозвучали слова: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Вот она, истинная троица, и у нее есть темный эквивалент. Он слышал, как тот же самый голос шепчет у него в голове: «А теперь пребывают недоверие, отчаяние, ненависть…»

Равновесие. Все зависит лишь от равновесия. Равновесие – средоточие всего сущего.

Kyrie eleison, ибо я вкусил от древа познания, и я вижу мир, каким Ты создал его.

Kyrie eleison, ибо я согрешил.

Kyrie eleison, kyrie eleison… ибо Ты так хотел, так как я – всего лишь крохотный камешек на чаше весов добра и зла, и Ты, о Господи, положил меня в чашу гнева Своего.

Он слышал крики у себя за спиной и треск огня, вдыхал запах дыма…

…это был сон! Просто сон…

Однако крики не исчезли, и шум битвы тоже. Они проникали даже сюда – звон мечей, щелчки выстрелов, отчаянные приказы, лошадиное ржание… гул снаряда, высокой дугой перелетевшего через стены, удар, дрожь земли и грохот обрушившейся стены дома… стук копыт, яростные проклятия, протяжные крики боли, и среди всего этого – пронзительная молитва человека, поддавшегося панике: «Святая Мария, Матерь Божья, благодати полная!.. Святая Мария, Матерь Божья!..» Что-то трещало, будто все вокруг горело, но ведь стена из одного только камня не может гореть! Или может? Наверное, сегодня горят даже камни, наверное, горит весь мир, наверное, надежда умирает здесь и сейчас – после того, как давным-давно умерла вера, а потом в конце концов умерла и любовь.

Это не было сном. О боже, если бы только это был сон!

2

Александра Рытирж остановилась на пороге церкви Святого Эгидия и перевела дух. Запах, доносившийся из широкого будничного нефа, словно приглашал войти – запах свечного воска и сала, остатков ладана, масляной краски, пыли и старости: извечный церковный аромат. Для нее он никогда не будет означать ничего, кроме разлуки, боли и пустоты.

Порыв ветра, несущего хлопья снега, заставил ее вздрогнуть. «Немудрено, – неожиданно подумала она, – что от этого убедительного доказательства начавшегося адвента у меня мурашки пошли по коже». Адвент, четыре недели перед Рождеством, уже многие годы назад стал для нее временем, которое нужно просто пережить, перетерпеть. Больше никаких свечей, никакого фигурного печенья… никаких теплых ручек, которые она сожмет в ладонях, чтобы уберечь их от холода. Она выпрямилась и вошла.

В церковь лучше всего приходить после полуденного звона. Чаще всего она находилась там одна. Сохранять самообладание проще, если не нужно его сохранять, чтобы предотвратить показное сочувствие. Когда есть возможность плакать, и скрипеть зубами, и клясть Бога за то, что Он отнял у тебя самое дорогое, как-то проще сдержаться и не делать этого… Можно молча преклонить колени и зажечь свечу, надеясь, что ее крохотный огонек согреет еще меньшую душу, которая так недолго делила с тобой жизнь и которая теперь где-то далеко, куда можно попасть только во сне.

И можно надеяться, что однажды утром ты встанешь и тебя больше не будет мучить такая сильная боль, которая каждый час превращается в борьбу с отчаянием. Она надеялась – надеялась уже столько лет…

Александра достала из кармана пальто свечу, приложила фитиль к пламени одной из свечек, горевших в приделе, и приклеила ее к каменному полу. Сначала она брала большие, тяжелые свечи и оставляла их после посещений церкви, пока не обнаружила со временем, что есть люди, которые крадут эти дорогие свечи, гасят их и затем заново зажигают в другом приделе, чтобы прикрепить собственные просьбы к пляшущему язычку пламени. Прошло время, и теперь она уже не была уверена, слышит ли Бог и такие молитвы, потому что Ему, так или иначе, безразлично, что делают люди, живут ли они – или умирают. Кончилось все тем, что она стала зажигать только маленькие свечи и оставаться рядом с ними, пока они не догорят.

Она посмотрела наверх, на потемневшее бородатое лицо на иконе.

– Оберегай своего подопечного, святой Микулаш,[5] – прошептала она. – Оберегай его в смерти, раз уж ты не сумел защитить его при жизни.

Святой не отвечал. Огонек свечи не мигал. Александра проглотила боль, царапавшую ей горло.

– Привет, Мику, – хрипло прошептала она. – Это твоя мама. Как ты там?

Она не могла говорить дальше. Десятки горящих свечей расплылись перед ее взором, и она сказала себе, что не стоило приходить сюда. Всегда в день ангела ее единственного ребенка она появлялась в приделе перед иконой покровителя Мику и пыталась вести себя так, как будто с Богом, святыми и мертвыми можно установить связь. С трудом она поднялась на ноги и вышла в неф. «Ни одна мать не заслуживает того, чтобы провожать своего ребенка к могиле», – услышала она чей-то голос. Голос звучал в ее голове, и он принадлежал Вацлаву фон Лангенфелю. Тогда она сочла его замечание банальным, хотя и понимала, что он честно пытался выразить ей сочувствие.

«Если бы ты знал, – думала она тогда – и сейчас. – Если бы ты знал…»

Маленькая свеча в приделе постепенно догорала. Александра не сводила с нее глаз. Смотреть на угасание свечи было почти так же больно, как стать свидетелем угасания Микулаша: его худенькое тельце становилось все тоньше, лицо бледнело, а глаза начали смотреть мимо и сквозь нее в то место, куда она не могла последовать за ним.

Ее охватила паника, и ей показалось, что она больше не может дышать. Александра наклонилась к свече, но тут же отшатнулась. Если она погасит огонек, не будет ли это означать, что она и жизнь Мику тоже…? Но ребенок мертв, хуже уже не будет, а просто выйти на улицу и потом ломать себе голову над тем, не задует ли кто-то другой маленькую свечу, не украдет ли ее для собственных целей, было почти так же невыносимо, как смотреть, как ее огонек теряет силу. Она отлепила свечу от пола, поднесла к лицу и легонько задула ее, словно целуя. Дымок угасшего пламени поднялся вверх и, выбросив последнюю искорку, исчез; и тут она неожиданно подумала, что это мерцание тоже можно считать знаком, который подает ей маленькая душа сына.

«Абсурдно», – подумала она. Подобные мысли были последней соломинкой человека, которого водопад судьбы должен был унести на глубину.

Тем не менее она почему-то чувствовала утешение, когда покидала церковь.

Снаружи было пасмурно. Красота города светила сквозь сумрак и трогала сердца, даже если зима превращала его в мозаику из серых и черных площадей, над которыми висели столбы дыма из каминов, и едкий запах дров наполнял переулки. Александра поискала на ощупь в кармане свечу. Внезапно она так сильно пожалела, что не позволила ей догореть до конца, что чуть было не повернула назад. Затем она узнала фигуру, одиноко стоявшую перед церковью на мостовой.

– Мама?

Издалека Агнесс Хлесль все еще выглядела как женщина средних лет. Длинные волосы мерцающего серого цвета она укладывала в высокую прическу и прятала под косынкой. Ее стройная высокая фигура лишь усиливала впечатление, что она была не матерью Александры, а ее старшей сестрой.

Александра с изумлением поняла, что Агнесс плакала, и дерзкий вопрос, не следила ли мать за ней, не считала ли дочь неспособной самостоятельно справиться со скорбью, умер на ее языке, вместе с тихим чувством утешения, которое подарил ей поход в церковь.

– Что случилось?

Агнесс откашлялась.

– Лидия, – произнесла она наконец.

– Что с малышкой? Андреас с семьей ведь уже возвращаются из Мюнстера… Ради бога, скажи, с ними что-то стряслось? Война ведь закончилась…

– Нет, никто не заболел. Кроме Лидии.

Александра впилась взглядом в лицо матери.

– Серьезно?

– Серьезно, – Глаза Агнесс затуманились слезами.

– Насколько серьезно?

Агнесс пыталась заставить себя сказать это. Александру охватило недоброе предчувствие, от которого у нее сдавило горло.