Славия. Рождение державы - Александр Белый

Лейла замерла, открыла глаза и удивленно на него посмотрела, затем ее лицо исказила гримаса злобы, рот оскалился для крика…

Михайла понял, что никакого унижения он больше не вытерпит и сейчас, как говаривал покойный отец, наступил момент истины. Он освободил спрятанные в душе чувства, а юношеский максимализм взял верх и возмутился: свобода или смерть! Глаза яростно блеснули и, немедленно задвинув правую ладонь женщине под затылок, обратным хватом левой взял её за подбородок и руки рванул в стороны. Раздался хруст позвонка, она умерла мгновенно.

Михайла слез, плюнул на труп, вытерся и прошептал:

- Сучка драная, больше ни над кем издеваться не будешь.

Немного постоял, подумал, огляделся вокруг и подошел к окну. Приоткрыл ставню, выглянул наружу: ярко светили звезды, внизу по борту шуршала вода, а шлюпка на конце каната так и двигалась следом.

Даже соображая что-либо в морском деле, он никогда бы не бросил в беде товарища, и теперь стал усиленно размышлять, как тому помочь, хотя понимал, что оттягивать с решением нельзя.

Ни оружия, ни чего-то такого, что могло бы его заменить, он не увидел, поэтому быстро стал рыскать по каюте. Ничего, кроме разных тряпок, двух шкатулок (одна с драгоценностями, а вторая - с небольшим количеством золотых и серебряных монет, а так же симпатичными серебряными ножнами от небольшого стилета), он вначале не нашел. Но догадался заглянуть под подушку, там его и увидел; ромбического сечения, с посеребренной гардой и рукояткой, отделанной слоновой костью. Взял в руку и подкинул. Клинок был сбалансирован неплохо, с таким работать можно.

Разложил сверху на трупе две подушки, укрыл все это покрывалом и подошел к двери каюты. Расположившись так, чтобы, когда ее откроют, оказаться невидимым, Михайла постоял немного, но никто заходить не спешил. Подумал и решил ускорить процесс, попытался закричать тонким голосом, но дал 'петуха' с переливами. Однако это возымело действие, и в коридоре послышался топот двух пар ног. 'Двое!' - возникла неприятная мысль и пропала, тело уже давно находилось в боевом трансе, и ему было безразлично, прибегут один, двое или десять. Все равно, что-либо назад отыгрывать поздно и бессмысленно.

Дверь распахнулась, в каюту первым вбежал мордоворот с нагайкой и сразу помчался к кровати. Безухий заскочил следом.

'Нет, по яйцам бить не буду, у тебя их нет, просто зарежу', - подумал Михайла, надавил плечом на дверь и нанес удар в почку безухому. Одновременно случилось три вещи: захлопнулась дверь, Михайла перехватил правой рукой окровавленный клинок для броска, и мордоворот откинул покрывало, подняв нагайку для удара. Того мгновения, в течение которого он удивленно пялился на подушки, хватило, чтобы стилет прилетел именно в ту точку, в которую был нацелен - в затылок. Оба охранника свалились на пол, первый - замертво, а второй - в конвульсиях скреб ногой по полу. Михайла вынужден был выхватить из ножен его кинжал и нанести еще один удар в сердце.

Тихо приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Было темно, но из капитанской каюты слышался громкий храп. Нет, сначала нужно разобраться с вахтой. Он притворил дверь, снял с безухого пояс, застегнул на свое голое тело и проверил под клапаном наличие ключика. Там нашелся не только ключик, но и разных монет немало. Вытащил из трупа кинжал, вытер и вернул на место. Подошел к окну, опять прислушался к шуму волн, ухватился за раму, выбрался наружу и, подтянувшись… увидел перед глазами ноги вахтенного офицера. Тот, стоя спиной к ограждению, облокотился на перила, задрал голову и созерцал звезды.

Более удобное положение для убийства придумать сложно. Крепко удерживаясь левой рукой за стойку, Михайла подпрыгнул, зацепил правой рукой подбородок вахтенного, резко и с силой потянул вниз. За шумом волн звука, с каким переломилась шея, слышно не было, затем он отпустил тело, но оно, зацепившись локтями за перила, так и повисло. Ну и ладно, здесь больше делать нечего, он нащупал ногой раму иллюминатора и вернулся в каюту.

Шкипера и рулевого тоже зарезал тихо. Первый так и не проснулся, а второй, когда Михайла вышел со спины, даже не оглянулся. Зафиксировав стопором штурвал (как это делается, он видел неоднократно), захватил на палубе подштанники, шаровары и рубашку, нырнул в трюм.

- Подъем, Луис, - шепнул, натягивая одежду, - нужно спешить.

Тот чуть не запищал от радости, когда Михайла снял цепь. Пока забежали в каюту хозяйки, где Луис трясущимися руками завладел поясом и оружием второго охранника; пока рассовывали по поясам деньги и драгоценности (Михайла не забыл захватить и стилет); пока ссыпали в узел какие-то сладости и фрукты (пресная вода в шлюпе была постоянно и менялась всегда); пока перебирались в шлюп, отцепились и ставили парус, все было тихо и ничего не произошло. Так, в перерыве между вахтами, они и свалили. А когда парус поймал ветер, Михайла отпустило, и он расслабился.

- Луис, а куда поплывем? - спросил устало, напряжение последнего часа сказалось, он был совершенно разбитым.

- На Север. Видишь яркую звезду? - показал тот рукой, - нам туда.

С этого момента Луис на Михайла стал смотреть совсем другими глазами. Было видно, что крепко зауважал.

Беглецам благоволил попутный ветер, поэтому до испанского берега добирались чуть больше суток. Дважды вдали видели паруса, но их, слава Богу, никто не заметил, и почти весь путь прошел спокойно. Но к утру второго дня небо затянуло, пошел дождь и разыгрался шторм. Над головой уже мелькали чайки, значит, они находились почти у самого берега.

Для хорошего судна волна была ерундовой, но для этого шлюпа оказалась избыточной. При резкой смене ветра Луис не смог справиться с управлением, шлюп положило набок и волной расплющило. Обувь и вещи, которые лежали на дне, а так же два отличных пистоля, ушли в бездну. Хорошо, что сами успели зацепиться за кусок сломанной мачты.

Деньги и драгоценности сохранились. Еще вчера, во время спокойного плавания, выпотрошили пояса и разделили трофеи. Кроме утонувшего имущества, они располагали двумя длинными кинжалами из неплохой стали, одним стилетом, который, как говорил Луис, когда-то принадлежал чорбаджи-аге, а так же драгоценностями и деньгами: семьдесят восемь талеров и сорок семь золотых цехинов в монетах разного достоинства.

Если золото перевести в серебро по курсу пять с половиной, то общая сумма составит триста тридцать шесть талеров или двадцать четыре фунта. Сумма более чем приличная, но если бы не подвернулся обломок мачты, то пришлось бы пояса снимать и скидывать на дно, особенно Михайле, иначе бы утонули.

Дело в том, что Луис наотрез отказался от равноценной доли.

- Если сеньор Микаэль не возражает, то я бы взял один фунт на приличную одежду и обувь, два фунта на обычную верховую лошадь и три фунта на нормальную шпагу. Если уж послал мне Бог вас, сеньор, и вашу доброту, то хотелось бы появиться на глаза родственников настоящим кабальеро, а не таким оборванцем, - он поднял руки и демонстративно осмотрел себя.

- Не юродствуй, - рассмеялся Михайла, но все равно смог втиснуть Луису всего восемьдесят пять талеров, а это чуть больше шести фунтов. И не более того.

…Сквозь тучи появилось солнце, и часа через три зубодробительного плавания в открытом море (сверху поджаривает, снизу охлаждает) их выбросило на берег.

Глава 2

Иди! Иди! - в голове звучали набатом слова Того, кто послал меня в этот мир. Нет, мир был тот же самый. Та же река, тот же берег, - сказал Он, - Только выше по течению.

Знаю точно, кем я был и кто я есть. И знаю, что сегодня двадцать пятое августа тысяча шестьсот семьдесят восьмого года от Рождества Христова.

Перед глазами, словно на экране монитора, пролетела вся моя недолгая жизнь. Да-да! Именно моя! Горечь потери отца и братьев-товарищей казаков, чувство любви к малышам - сестричке и братику, ненависть к Собакевичу и собакевичам, это мои чувства, чувства Михайла, и они никуда не делись.

А вот еще один экран, и еще одна жизнь. Насыщенная жизнь битого судьбой и умудренного жизненным опытом пожилого человека. Тоже - моя! Рядом - родные дети, любимые внуки и Лиз. И Мари. На триста тридцать три года позже!

О! Как бы мне хотелось отмотать эту пленку обратно и все вернуть на круги своя. И для меня, пенсионера Евгения Акимовича Каширского, который ни одной минуты не сожалеел о прожитых годах. И для меня, молодого воина Михайла Якимовича Каширского, который очень сожалеел, что сделал в этой жизни так мало.

Нет, очнувшись, я, Евгений, не подавил молодое, неокрепшее сознание, но и не позволил подавить свое, впрочем, Михайла стать доминантой просто не смог бы. Наши сознания растворились в молодом, крепком сосуде, и его душа впитала память той, упокоенной души; наши знания, умения, опыт, сила и ловкость объединились и стали единым целым с общими чувствами и устремлениями. Единым индивидуумом, то есть, единым мной.