Наставники - Бора Чосич

Самым значительным годом нашей жизни стал тысяча девятьсот сорок третий год, когда подверглись суровой проверке многие ценности, как человеческие, так и вообще. Прежде все мы, вся моя семья, жили бездумно, а в сорок третьем, ближе к концу войны, все больше стали задумываться и говорить обо всем, и больше всего о вещах бывших, в настоящее время тотально не существующих. В сорок третьем, абсолютно переломном году, многие люди побросали свое ремесло, свои занятия, некогда такие важные. Сорок третий полностью искоренил отдельные профессии, например искусство изготовления знаменитых блюд – поварское искусство. Дедушка сказал: «Были бы хоть рецепты, как дерьмо приготовить!» Все сказали: «Но папа!» Я тоже сказал: «Но дедушка!» Плюху получил только я.

Знаменитые повара из довоенных ресторанов жили по соседству, совсем близко. Дедушка спросил: «Куда они попрятали свои колпаки?» Дядя сразу ответил: «Кстати, я на одной довоенной вечеринке видел господина министра, как он фотографируется в поварском колпаке в обществе самых лучших красавиц!» Мама вздохнула: «Хорошо ему!».

Это было в сорок третьем, в год отмены изысканных блюд, на тот момент не необходимых. Однако дедушка сказал: «Я не думаю, что Черчилль отказался от шницелей по-венски, несмотря на войну!» Дядя сказал: «Ага, как же!» Наши соседи-повара отказались работать в немецких столовках, в которых варился картофель по-немецки, а лучшее дары природы уничтожались нелепыми рецептами. Повара нервничали, но не унижались до столь недостойной работы. В сорок третьем были утрачены важнейшие секреты превращения плодов, а также отдельных млекопитающих в пахучие блюда и невероятные обеды: в год, о котором идет речь, немецкие унтера пожирали невиданное количество картофеля – ели они хорошо, но как-то не так, без понятия. Мама сказала: «Я с ума сойду, оттого что не могу приготовить баранину под голландским соусом, шницель с ветчинной начинкой и пирог с козьим сыром и сметанным соусом!» Отец крикнул: «Да заткнись ты!» Мама в каком-то ящике старого комода нашла пачку вырезок из довоенных газет, автором вырезок была Спасения Патти Маркович, великая писательница кулинарного направления. Мама стала размахивать вырезками, бумага уже обтрепалась и пожелтела, но все-таки. Мама сказала: «Вот здесь все секреты вкусной пищи на все времена!» Дедушка сказал: «Этим ты можешь подтереть себе задницу, понятно?» Мама опять положила в долгий ящик комода самые знаменитые в истории поварского искусства рецепты, а дядя сказал: «В прежние времена короли пожрут до отвала, поблюют и опять наваливаются на жратву!» Тетки сказали: «Наше время лучше!» Дедушка сказал: «Как же, каждый день репу жрем!» Мама сказала: «Главное – мы вместе, и этим сильны!» Тут отец начал блевать, но не по причине наличия королевских кровей, а только лишь вследствие злоупотребления налитками, в основном невысокой очистки. Дедушка сказал: «Я стул готов порубить и съесть!» Дядя сказал: «В одном фильме Чарлз Чаплин варит и съедает своего товарища и его ботинки!» Мама сказала: «Навряд ли он такое сделал!» Дядя сказал: «Негритосы в своих джунглях каждый день жарят по белому человеку на вертеле!» Отец привел себя в относительный порядок и добавил: «А итальяшки хавают кошек!»

Это было в сорок третьем году, году пристального внимания ко многим явлениям, происходящим как в ближайшем соседском окружении, так и в остальном мире. Дядя спросил: «Знаете, чем сейчас занимаются повара?» Й сам же ответил: «Жарят баб, которые обороняться не могут!» Дедушка сказал: «Ну, ты скажешь!»

В сорок третьем году, великом году нашей жизни, исчезло искусство приготовления соуса, но процветало другое искусство, тоже вполне человеческое. Отец сказал: «Какие-то два типа нафаршировали карманы фальшивыми долларами и подбивают меня принять участие в затирушке на черной бирже!» Дедушка сказал: «Какие-то пацаны грозятся сделать из меня отбивную, если я не дам денег для тех, из леса!» Тетки сказали: «Нас еще до войны умасливал торговец персидскими коврами, чтобы мы вышли за него замуж, но пришлось ему утереться салфеточкой!» Дядя сказал: «Сейчас любую бабу можно в пять минут отжарить, если у ней мужик в лагере!» Нам в школе задали рисунок на тему «Что у нас на обед?». Сначала я хотел нарисовать деда, как из него делают отбивную, жену пленного военнослужащего, которую жарит дядя, и тому подобное, но в итоге нарисовал огромный котел, в котором варится корова с рогами и кричит: «My!» – вроде как в знак протеста. Учитель рисования спросил: «Где ты это видел?!» Я честно признался: «Нигде!»

Раньше поварское искусство состояло в нарезании разного рода еды кусочками и совмещения этих кусочков в большом котле. Ныне же, в сорок третьем гаду, поварская терминология переориентировалась на совсем другие вещи. Дедушка сказал: «Вот поддадут русски пушки, они и запрыгают, как караси на сковородке! Отец добавил: «И чем раньше, тем лучше!» И вот это произошло. Дедушка сказал: «Ну и кашу заварил Иосиф Сталин, пусть теперь Гитлер расхлебывает!» Мы вышли на улицу, чтобы увидеть эту кашу – историческую в полном смысле слова, что и произошло: каша заварилась в тот же момент.

Приказчикам в честь и во славу

Во дворе Мирослав пытался продать мне старую чашку с нарисованными ангелочками. За чашку с отломанной ручкой, скорее всего украденную, Мирослав просил сто динаров; дедушка сразу сказал: «Это грабеж!» Во дворе продавали фотографии довоенных футболистов, голых негритянок, матери Мирослава, тоже голой. Дороже всех стоила ее фотография со служащим государственной таможни, очень волосатым. На фотографии мать Мирослава сидела верхом на таможеннике; последний был в форменной фуражке.

Дядя скачал: «Да я бы и Земунский мост продал, если 6 его не разбомбили, к сожалению!» Дядя, лежа на животе, рассматривал немецкий солдатский журнал «Сигнал», после чего спросил: «А сколько стоят все эти танки, на сегодняшний день уже сожженные?» Отец, борясь с похмельем, попробовал встать, потом сказал: «Фрицевские танки ни хрена не стоят, это я вам говорю!» Отец социализировался по металлу, правда, в облике ложек и вилок, однако его мнение все мы ценили весьма высоко. В дверях появился юноша, в зубах у него была гвоздика юноша спросил: «Не желаете ли купить моего тела?» Дядя ответил: «Иди-иди, гуляй!» Приходили и девушки, девушки предлагали брошки в форме пятиконечной звезды, а также бигуди, мама им говорила: «Ах, мне сейчас не до того!» Тогда девушки задирали юбки и говорили дяде: «Гляньте, какая коленка!» Тогда мама спрашивала: «А твой отец знает, чем ты занимаешься? – и добавляла: – Несчастные девицы, обезумевшие от войны!» Последняя фраза больше походила на заголовок. Пришла госпожа Мара, госпожа вытащила моток шерсти и сказала: «Могу достать и для вас, очень выгодно!». Мама спросила: «Откуда?» Госпожа Мара, отменно воспитанная, отвечала: «В настоящий момент это несущественно!» Кто-то приносил кофе, почти настоящий, курагу, вяленную черт знает когда. Дедушка бормотал: «Это все ворованное!» Мама сказала: «Это торговля, а торговля всегда воровство!» Дедушка воскликнул: «Не скажи!» Дедушка начал вспоминать свое процветающее дело, в настоящий момент забытое, великие коммерческие победы, одержанные в тысяча девятьсот двадцать первом году абсолютно честным путем. Мама на это сказала: «Я никому не верю, даже самому ближайшему родственнику!» К отцу пришел человек и прошептал: «Та кожа, что у господина Петровича, пойдет за два миллиона!» Отец протер глаза и сказал: «Иди к господину Стефановичу и предложи за два миллиона четыреста!» Человек ушел, вернулся, отдал четыреста тысяч и шепнул: «Все в порядке!» Отец рассовал банкноты по карманам и откупорил новую бутылку ракни, очень крепкой. Дядя бросил немецкий журнал по военным вопросам и спросил: «Эти люди, Петрович и Стефанович, кто они?» Отец ответил: «А я почем знаю?»

В сорок третьем, пересохшем намертво году, какие-то дела полностью оцепенели, а какие-то другие – ничуть. Это рассказ о таких как раз делах, о торговой профессии, об искусстве купли-продажи, о делах приказчиков, торговых агентов, очень странных делах. О торговых людях, не состоящих членами нашей семьи, дедушка в основном говорил: «Жулье!» Отец, напротив, различал в них талант, вдохновение – словом, считал их блестящими виртуозами. Отец следил за моей игрой на аккордеоне и говорил: «Ты, бляха-муха, такой обходительный, готовый приказчик!» Мама сказала: «Побойся Бога, разве я могу допустить его к этим людям, в основном испорченным?». Отец отвечал: «Тебе видней, но было бы жаль!»

В первый год войны, очень суматошный, немцы повылазили из танков, соскочили с мотоциклов, еще стучащих моторами, и пошли по лавкам, частично полностью уничтоженным, но в большей мере уцелевшим, отлично обеспеченным запасами, с сияющими витринами. В сорок первом немцы прикатили на мотоциклах превосходного качества, в том же году они стали скупать различные предметы в мелочных и бакалейных лавках, везде. Молодые приказчики, прыщавые управляющие, заведующие текстильными и другими отделами в ту же секунду изучили немецкий, язык купли-продажи, язык обходительности. Используя древний язык товарообмена, приказчики, сильно напомаженные, причесанные, всегда ко всему готовые, предлагали уважаемым клиентам из Виттенберга крохотные флаконы, полные розоватой жидкости, а также фотографии, пахнущие этими духами. Приказчики демонстрировали фотографии своих сестер, своих легкомысленных жен; в сорок первом только они овладели языком новой Европы, языком истории, торговли, языком блуда, наконец. Колонны мотоциклистов, прикатившие в нашу столицу, в гордый престольный град, запаленный со всех сторон, были готовы купить эту страну, торговые дома этой страны, людей, работающих в этих домах. Взамен они предлагали банкноты, отпечатанные в походных типографиях, с оттиснутым портретом фюрера как залогом уважения к огромной проделанной работе. Великие торговцы, лучшие купцы Центральной Европе начали покупать мой город, магазины моего города, продавцов этих весьма хорошо снабженных магазинов. Блистательные майоры Второй мировой войны принялись щипать прыщавых приказчиков, рабов хотя и презираемого, но вечно необходимого занятия. По надушенным лавкам, при тотальном отсутствии женщин, купцы с Одера приятно флиртовали с разнеженными приказчиками моей страны, молодой порослью, готовой пожертвовать всем ради сохранения и дальнейшего развития всемирной идеи купли-продажи.