Летописцы отцовской любви - Михал Вивег

— Да и как бы мы могли тебе доверять, если бы ты врала нам прямо в глаза, — вторил ей папка.

До развода они составляли вполне удачный педагогический тандем.

Короче говоря, что бы я ни вытворяла, я никогда не врала. Их педагогическая цель была достигнута: до 6.6.1986 года я говорила им чистую правду при любых обстоятельствах. Хотя, случалось, я чуть ли не вгоняла их в гроб — отца в особенности.

— Приветик, мне надо вам кое-что рассказать, — однажды сообщила я им, вернувшись из пятидневной школьной поездки в Липно и едва скинув рюкзак. Мне было тринадцать. Прошло менее года, как наши развелись, но когда я уезжала надолго, они вновь объединялись и ждали меня вместе.

Отец сразу побледнел и кинул взгляд в сторону кухонного стола — скатерть, казалось, предоставляла под ним весьма успокоительный полумрак.

Мама погладила папку по спине и обратилась ко мне:

— Мы слушаем.

— Вчера вечером мы с Иржиной надрались в комнате…

— Надрались?! — ужаснулся отец. — Что ты имеешь в виду — «надрались»?

Мама взяла его за руку.

— Только вдвоем? — спросила она деловито.

— Только вдвоем.

— Это правда?

— Клянусь.

— Что вы пили и сколько?

— Бутылку красного вина.

— Целую бутылку? — вскричал отец. — Целую бутылку?

Казалось, вот-вот его хватит инфаркт.

— Кто вам ее купил? — продолжала дознание мама.

— Мы сами.

— Как вам ее продали?

— Мы улыбнулись продавцу…

Мама на мгновение умолкла. Отец потрясенно качал головой.

— Бутылка была литровая или 0,75? — уточнила мама.

— Не знаю. Клянусь!

— Такая тонкая или толстая?

— Толстая. Франковка.[7]

— Литровая?! Ты, наверное, шутишь? В тринадцать лет вдвоем выпить целый литр?! — взвыл отец.

— Тебя рвало?

— Рвало.

— Сильно?

— Сильно.

— О господи! — сказал отец.

— А Иржину?

— Тоже. Тоже сильно.

Губы мамы чуть скривились в улыбке, но она тут же строго поджала их.

— Кто все убрал?

— Мы сами.

— Как следует?

— Как следует. Ковер — такой специальной пеной, постельное белье утром выстирали.

— Учительница знает?

— Знает.

— Как она узнала?

— Спросила, почему у нас в комнате так воняет.

— И что вы ей сказали?

— Правду.

— А что она вам на это сказала.?

— Ничего. Смеялась и сказала, что мы чучела.

— Смеялась!! — взвился отец. — Она смеялась!!

Он вскочил и заметался по комнате.

— Ты понимаешь, что это была несусветная глупость? — сказала мама.

— Ведь они могли во сне задохнуться! — кричал отец, хватаясь за голову.

— Обещай нам, что больше никогда в жизни не возьмешь в рот алкоголя, — взывала ко мне мама.

— Обещаю.

— Поклянись! — сказал отец.

— Клянусь, — сказала я торжественно.

— Хорошо, — сказала мама и выразительно посмотрела на отца. — Я хочу, чтобы ты знала: отец и я действительно очень ценим, что ты нам рассказала об этом.

Вечером шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года отец стоит на балконе квартиры моей матери.

Он знает, что я должна прийти в девять, и потому стоит там уже с половины девятого. Темнеет, и он придумывает, как наказать меня, если я приду позже. Внизу глубоко под ним светится вечерняя Прага, переполненная ненадежными таксистами и сомнительными кафе и барами, где шестнадцатилетней девчонке запросто нальют того, чего только эта безмозглая коза ни попросит. Прага переполнена крутыми водителями и негигиеничными сортирами, Прага переполнена темными парками, подъездами домов и пустыми квартирами, предоставленными на время подружками. Прага переполнена кидалами, похитителями, скинхедами, наркодилерами, брачными аферистами, садистами, фетишистами, онанистами, педофилами и пацифистами. Прага переполнена вьетнамцами, поддавшими новобранцами. Прага переполнена цыганами, арабами и пьяными немцами, без устали бросающими друг в друга пивные бутылки (как в Болгарии). Прага переполнена «художественными» фотографами и их так называемыми ателье.

На балкон выходит мама.

— Не хочешь поужинать, Карел?

— Я не голоден, спасибо.

Пожав плечами, мама уходит.

А его девочка где-то там, одна. Посреди всего этого кошмара. В этой маечке! И он сам ее туда взял и выпустил…

О господи!

Случись что, он до последнего вздоха себе не простит. Не вынесет! Наложит на себя руки! Еще сегодня ночью выбросится с этого балкона.

В пять минут десятого снова появляется мама.

— Рената… — говорит она.

Отец отчаянно хватает ее за руки. Сжимает их так сильно, что ей больно. Изнасилована? Она жива? — спрашивает его безумный взгляд.

— …ужинает, — договаривает с улыбкой мама. — Ест котлеты. Спрашивает, не выпьешь ли с ней. По дороге в «кругосветке» купила пиво.

— Разве что символично… — с виду равнодушно говорит мой отец, но в глазах у него сияют настоящие слезы счастья.

Вот так.

8

Вчера на пляже я сказал Ренате, что многого из ее детства уже не помню и что вообще хотел бы со своим писательством закруглиться. Но она ни в какую. Нет и нет! «Пиши хотя бы о воскресных обедах с моими бывшими ухажерами», — сказала она. «Вот еще! Тогда уж лучше вспоминать о твоем детстве», — ответил я ей полушутя-полусерьезно. Хотя, если она настаивает, так и быть — могу кое-что написать и об ее ухажерах. Впрочем, оно и к лучшему, ведь в самом деле многие детали ее детства стерлись из моей памяти, да и вообще не хочу, чтобы казалось, будто я умышленно умалчиваю о ее бывших поклонниках. Может ли кто сказать, что ради Ренаты я не был готов простить им что угодно, но если уж этого «что угодно» чересчур, так его и впрямь чересчур — столько, что подчас сил не хватало выдержать. Ведь если, например, кто-то на голубом глазу приносит вам «художественные» фото вашей единственной дочери, которые до того «художественны», что, увидев их, покраснели бы даже в «Плейбое», так это и в самом деле чересчур. Или когда двадцатилетний школяр, который за все время обеда ни разу не глянет вам прямо в глаза, почему-то вдруг начинает вам втолковывать, что вы ведете пустую жизнь, ибо полную жизнь человека составляет лишь «героическое обращение к сверхличностному» или что-то в этом роде, то вы волей-неволей готовы, с позволения сказать, вцепиться ему в глотку, будто у вас вообще и дочери нет. Я, конечно, вовсе не жду, что какой-нибудь молодой охальник прямо с порога кинется мне на шею и станет величать меня «папочкой», не такой уж я, с позволения сказать, наивняк, но, с другой стороны, какой отец не хотел бы иметь хоть мало-мальскую гарантию, что дочь его встречается с человеком приличным, вежливым и разумным. Только если вместо этой гарантии вы видите, как этот ухажер, с позволения сказать, удовлетворяется в вашей ванной (хотите верьте, хотите нет, а так и вправду было с Ренатиным «вторым»), то что прикажете делать? Тут уж любой смекнет, сколько всего мы с моей бывшей женой нахлебались с Ренатиными ухажерами! Когда Ренатка должна была родиться, я только и повторял: «Мне без разницы, кто будет, лишь бы ребенок здоровым был!» Хотя про себя втайне мечтал иметь девочку. Ведь мальчишек вокруг меня и без того целый полк — такая уж моя армейская служба. Их пошлости и вечные разговоры о бабах давно в печенках сидят! Но теперь вот что скажу: видит бог, Ренату я люблю больше жизни, но если бы я загодя знал, каких недоумков она станет водить к нам в дом, то, клянусь всеми святыми, с самого начала я мечтал бы больше о мальчике.

9

Братец таскает свой ноутбук даже на пляж и, понятно, привлекает внимание. Счастье еще, что не таскает и стол… А всего лишь залезает под зонт, где потом часами сидит и пишет. Отец и я временами тоже «записываем», но чаще читаем. Иной раз, перевертывая страницу, мы улыбаемся друг другу: папка — мне, М. — Крохе… Синди, как истая американка, улыбается всем. Keep smiling.[8] Мне же Кроха без особого повода не улыбается почти никогда.

Бодрыми улыбками мы обмениваемся, лишь сталкиваясь на пороге ванной.

— Кое-что прочту вам, — роняет папка (он говорит «вам», но обращается прежде всего к М.) и с несколько школьной интонацией цитирует: — «Прийти к тому, что человек обязан совершить. Возможно, именно Исайя дал мне это. Как дает каждый ребенок Ощущение смысла».

После слов «ощущение смысла» отец делает драматическую паузу и бросает на меня короткий застенчивый взгляд. Потом продолжает:

— «Ощущение, что сквозь меня, а затем и сквозь него проходит колесо жизни, вращаясь в хрупком, но при этом неодолимом движении».

Вынужденная неловкая тишина, обычно сопровождающая подобную патетику.

— Вот это бомба, что скажешь, сестрица? — усмехается братец. — Я называю это психологической примочкой!