Область личного счастья. Книга 2 - Лев Правдин

Да она и сама не знала, хорошо она сделала или плохо. Она просто растерялась. Как могло получиться, что все, чем она дышала все эти годы, — ее любовь — вдруг оказалось не единственным чувством, ради которого стоило жить на свете. И даже как-то нехорошо становилось, когда она пробовала представить себе жизнь без театра.

Она понимала, что любовь не означает жизнь без дела, без труда. И вообще существовать, ничего не делая, она не умела. Она работала всегда, всю жизнь. Но никогда никакая работа не вытесняла любви. А тут вот как получается…

Она перечитала свое письмо, поражаясь тупости автора. Ну куда это годится. Сплошные похороны. Только что «с прискорбием сообщаю» не хватает: «С прискорбием сообщаю, что я глупею нарастающими темпами».

Хорошо, что в общежитии пусто и никто не видит ее глупых попыток объяснить любимому, что любит его ничуть не меньше, чем прежде, но что она хочет поступить вопреки его желаниям и что этот поступок продиктован тем, что сильнее его и, тем более, ее воли.

Она разорвала письмо и, бурно рыдая, упала на постель. Слезы помогли. Судорожно вздыхая, она перевернула подушку мокрой стороной книзу, выпила воды и снова села к столу.

На этот раз письмо получилось длинное, страстное и, наверное, бестолковое. Она отослала его и успокоилась. Она сказала о самом главном — о любви, а все остальное совсем уже не так важно, чтобы о нем много думать.

Но дальнейшие события показали, что именно об этом остальном только и надо думать.

После спектакля, который был поставлен для студентов во Дворце культуры одного из крупнейших заводов города, к ней за кулисы пришел Тарас. Женя не узнала его. Он всегда относился к ней с той необидной снисходительностью, с какой старший брат относится к маленькой сестренке. Сейчас, стоя в отдалении, он смотрел на Женю с почтительным удивлением.

Участники спектакля, подруги, рабочие сцены мешали ему приблизиться к ней. Она молча продиралась сквозь эту пеструю, шумную толпу, накинув на рубище, в котором ее, мертвую, только что выносили со сцены, чей-то платок. Ее бледное от пудры и пережитого волнения лицо в пышной рамке волос, разбросанных по плечам, показалось Тарасу величественным и таинственным.

— Вот вы, оказывается, как можете?.. — от изумления вдруг переходя на вы, спросил он, осторожно пожимая ее горячие пальцы.

— Как?

— Здорово!

— А почему я вдруг стала вы?

— Не знаю. Здорово!

— Ну ладно. Ты тут подожди меня. Я сейчас. Переоденусь только.

Он вышел в вестибюль. Она долго не шла. Мимо него пробежала шумливая стайка девушек, тех самых, что окружали Женю за кулисами. После этого наступила тишина. Снизу от гардеробных, шаркая подшитыми валенками, поднялся старик сторож. Он подозрительно посмотрел на Тараса и, ничего не сказав, ушел.

Наконец показалась Женя. Она, раскрасневшаяся, легкая, похожая на прежнюю Женю, выбежала к нему и сказала:

— Вот как я долго!

И сообщила, что приходила из райкома комсомола одна знакомая девушка и велела зайти к ней завтра утром. При театре открывается студия, и ее приняли.

ЩЕДРОСТЬ

В горькую для него минуту получил Виталий Осипович Женино письмо. Такие минуты не часто, но выпадают на долю каждого щедрого человека, когда вдруг окажется, что щедрость его растрачена впустую или не понята и что скупость была бы полезнее для дела.

В это утро, как и всегда, он рано вышел из своей избушки. Дорога уже была скована прочным осенним морозом и присыпана сухим, крепким снегом… И не верилось, что где-то еще стоит золотая осень и сияет чистое сентябрьское небо.

Он не торопясь шел по кочковатой дороге. Аспидно-серое небо без звезд висело над тайгой. Далеко впереди сияли фонари, и в одном месте красноватыми цветами горели костры. Там рыли котлован под здание для четвертой машины.

Виталий Осипович не всегда задумывался над вопросом, надо ли делать то, что приказано, но всегда спрашивал у себя, у своего опыта, как лучше и выгоднее это сделать. Сумею ли сделать — такой вопрос никогда не возникал в его сознании.

Но за последнее время все чаще и чаще посещали его сомнения в целесообразности некоторых распоряжений. Очень уж противоречили они одно другому. Сколько раз за эти годы менялись цифры, объемы, очередность. Взять хотя бы строительство бумажной фабрики. Всем, кто сколько-нибудь знаком с производством, ясно, что все подготовительные цехи — целлюлозный, древесномассный, химический — могут дать столько продукции, что ее хватит на семь-восемь машин. В главке сидят крупные специалисты, которым это тоже совершенно ясно и которые приняли первый проект, предусматривающий шесть машин. Потом эти же крупные специалисты неизвестно почему решили строить фабрику на три машины. Когда уже было готово здание фабрики и приступили к монтажу, вдруг по телефону получили сообщение о том, что надо строить здание на четыре машины. Это распоряжение повторялось телеграфно и в специальном письме. И так же с помощью всех видов связи руководители строительства довели до сведения главка, что фабрика на три машины уже монтируется, что нового проекта на четыре машины нет, и предлагали пристроить к зданию фабрики еще одну секцию. Когда в главке все это поняли и согласились, был уже конец августа и над тайгой крутились первые вихри снега.

Безоговорочно веря в силу приказа, Виталий Осипович требовал от своих подчиненных, чтобы и они выполняли его приказания, нисколько не задумываясь над тем, верят ли они так, как верит он сам.

Он собрал всех самых сильных и выносливых рабочих, чтобы вручную выкопать котлован. Маломощные экскаваторы не могли справиться с мерзлым грунтом. Они вообще не годились для здешних мест. Две недели землекопы отогревали землю огнем костров, долбили ее кайлами, били кувалдами по клиньям так, что сыпались искры, обкладывая при этом начальство всякими словами. И Виталий Осипович в душе считал, что обкладывают справедливо.

Он прошел мимо нового здания заводоуправления, где пока помещался штаб строительства, и направился к тому месту, где рыли котлован.

В сером мраке дымились оранжевые костры. Огненные искры взлетали к черному небу навстречу редким ленивым снежинкам и, отгорев, падали вниз. Снег, истоптанный, перемешанный с мусором и рыжей глинистой землей, выброшенной из котлованов, покрывал всю строительную площадку.

Горький дым костров заставил Виталия Осиповича пригнуться к земле. Он заглянул в глубокую траншею. Там, стоя на досках, работали люди. Глинистая земля чавкала под ногами, налипала на лопаты и оплывала по стенкам котлована.

— Где Вараксин? — спросил Виталий Осипович.

— Здесь я, — откуда-то снизу отозвался тенорок бригадира.

— Опять без ограждения работаете! Завалит людей, под суд пойдешь.

— А чего ограждать? — раздался снизу из котлована глухой голос. — Воду доской не загородишь.

Из котлована показалось румяное от работы и возбуждения лицо молодой женщины в клетчатом платке, туго обтягивающем голову. Женщина быстро заговорила:

— Вы, товарищ Корнев, нас не подгоняйте, мы сами знаем, что скорей надо, и мы скорее хотим. Видите, здесь какой уют. Живая простуда. Вы запишите в свою книжечку: сегодня обратно обувку мокрую выдали.

Корнев перебил ее речь:

— Кто сушильщик? Викторова?

Он вынул из грудного кармана гимнастерки блокнот и записал два слова «сушильщица Викторова». Все уже знали, что ни одна запись в этом блокноте не пропадает и если что записано у Корнева, считай — сделано.

Бригадир выбрался из траншеи. Он был в старой телогрейке и разбитых сапогах, тоже, как и у всех кругом, испачканных рыжей глиной. От него пахло свежей землей и дымом. Он щурил свои хитрущие глаза, и все его скуластое лицо с чисто выбритыми щеками и маленьким аккуратным ртом казалось хитрым. Он, постукивая по снегу деревянной рейкой-метровкой, сказал осуждающе:

— Золотой котлованчик. Кто-то ко времени думать не успевает, а государство расплачивается.

Вараксин искоса посмотрел на Виталия Осиповича, ожидая ответа. Но тот громко, чтобы всем было слышно, спросил:

— Долго еще в земле сидеть собираетесь?

— Так ведь грунт какой, — начал оправдываться бригадир. — Сверху киркой не расколешь, внизу глина плывет.

— Я спрашиваю, когда закончите? — снова спросил Виталий Осипович, требовательно глядя прямо на бригадира.

На сапогах бригадира глина светлела и трескалась от мороза. Тупым концом рейки он соскабливал ее с кирзовых голенищ.

— Дня три еще надо… — начал он неуверенно, но Корнев перебил его, обращаясь не столько к бригадиру, сколько ко всем работающим в котловане:

— Последний срок: завтра к вечеру!

Бригадир не успел ответить. К ним бежала секретарша начальника строительства, накинув на голову аккуратную зеленую телогреечку.