Иероглиф - Михаил Савеличев

Голова болела ноющей тупой болью, сейчас сосредоточившейся где-то на затылке, почти у самого основания черепа, временами посылая чувствительные разряды в темя и виски, и не было от этого никакого спасения. Разве что сидеть вот так на кровати прямо, закрыв глаза в полудреме, не шевеля ни рукой, ни ногой, дожидаясь, пока боль стечет полностью в позвоночник, и держать ее там, стараясь снова не расплескать на затылок и виски. Увы, это было невозможно.

Максим расшнуровал свои десантные ботинки, размял ноги и ступни руками, снял и выбросил носки в огромную кучу старого грязного белья, за неимением другой мебели в комнате, кроме солдатской панцирной крбвати и автомата, сваленного прямо на немытый и неметеный пол, обильно унавоженный банками, пакетами, обертками, коробками из-под пищевых полуфабрикатов; надел новые носки, достав их из-под матраса, влез в ботинки и снова туго зашнуровался.

Пройдя в туалет, он перед зеркалом расчесал свои длинные волосы с обильной проседью, отчего они казались немытыми даже в тех редких случаях, когда он это все-таки делал, собрал их на затылке и сплел черным кожаным шнурком в тугую косичку. Одел с темными микроскопическими стеклами очки, валявшиеся там на полке рядом с запыленными мылом, зубной пастой и ржавым бритвенным набором, точным движением сбил их на кончик носа, мрачно себе подмигнул и вернулся в комнату. Так, очки, косичка, пистолет — все на месте, плюс сонливость и головная боль. Можно отправляться по делам службы.

Выглянув напоследок в окно кухни, Максим особых изменений на улице не узрел. Сожгли еще одну машину (к счастью, не его), приблудный танк исковеркал весь асфальт и снес пару деревьев, над которыми уже трудились заготовители дров, а здание напротив приобрело еще одну дыру в фасаде, когда оттуда какой-то сумасшедший среди ночи стал обстреливать дерущихся собак. Профессионал-гранатометчик быстро его заткнул.

Проводя рутинную утреннюю рекогносцировку, он автоматически разобрал и собрал пистолет, вставил обойму и передернул затвор. Вытерев руки о кухонное полотенце, Максим вышел из квартиры, запер дверь на два хилых замка, подсоединенных, правда, к мощному фугасу направленного действия, о чем честно напоминала надпись, собственноручно им сделанная кривоватыми ядовито-зелеными буквами прямо под неработающим звонком.

На первых порах данного нововведения соседи опасливо сторонились его двери и уже подумывали о переезде в пустующую квартиру на другом конце города, пока Максим как-то вечером не приволок им баллистические расчеты и не убедил стариков, что злоумышленника, если таковой появится, просто-напросто ударной волной и фонтаном напалма точно-точно выбросит в проем неработающей с незапамятных времен лифтовой шахты, где он и сгорит, даже не особенно воняя. А Максиму и его соседям только и останется делов-то, как поменять двери, очистить от копоти и побелить коридор, да заново переложить рухнувшую стену его, Максимовой, квартиры (а это он, в любом случае, брал на себя).

На лестнице он снова постоял, прислушиваясь к шумам и шорохам просыпающегося дома. Все было как обычно — только-только начинавшие появляться звуки на первых порах смахивали на тараканью возню на ночной кухне. Хлопали редкие двери, выпускающие своих хозяев и их случайных гостей в темноту очередного промозглого дня, на улицах начинались уборочные работы и стихали последние перестрелки.

Громко зевнув, Максим стал беззвучно спускаться, не приближаясь к перилам и обтирая грязную штукатурку левым рукавом своего необъятного длиннющего плаща цвета хаки, под которым можно было незаметно спрятать, кроме бронежилета, пистолета, пары автоматов и чертовски неудобной комбинационной машины, еще и небольшую противотанковую пушку, при условии, что колеса от нее он покатит отдельно.

Любители подстерегать людей в подъездах обычно занимали позиции либо на самом верху дома, либо внизу. Обзор сверху давал им возможность здорово повеселиться, отстрелив кому-нибудь при случае кисть или целую руку, так как местная интеллигенция придерживалась дурной привычки держаться за перила. Более мрачные дяди и тети хоронились в подвалах и подъездах, предпочитая работать ножами и удавками. Впрочем, такие маньяки становились большой редкостью, экзотикой, после того как сообразительное население поняло, что умение изготовить в домашних условиях из воды и сахара приличную бомбу, а также правильно ее установить, является первейшим после умения писать в унитаз, а не в собственные штаны.

Без приключений добравшись до низа, Максим вышел из подъезда, быстро осмотрелся поверх очков и направился к своему броневичку, такому неуклюжему, но такому родному и милому. Броневичок за ночь застоялся — обидевшись на хозяина за то, что тот вчера не удосужился накрыть его брезентом, предохраняя против дождей и бездельников с ножами, любящих царапать нехорошие слова на лаковых покрытиях чужой собственности, он долго не желал заводиться, отчего Максим стал беспокойно оборачиваться в поисках притаившегося на заднем сиденье чудовища, а затарахтев, почему-то погнал в салон исключительно ледяной воздух, от которого Максима пробрал такой озноб, что непрестанно хотелось зевать, плечи занемели, а ноги почти свело судорогой. Пришлось пару раз шарахнуть кулаком по кондиционеру, тот образумился и устроил в автомобиле небольшую медеплавильную печь.

Максим натянул свои неизменные замшевые перчатки веселенького поросячьего цвета, с отрезанными пальцами, погладил нежно маленький руль машины и выехал со двора.

Город просыпался, хотя, строго говоря, это нельзя было назвать пробуждением. Так встречает каждый холодный, протекающий дождями и снегом день измученный жизнью протрезвевший алкоголик, который не может сбежать даже в самый короткий, беспокойный, наполненный невнятными кошмарами, но все же сон. Город лишился воспоминаний, и сон физиологически стал ему не нужен. Не было теперь необходимости переосмысливать прожитые дни и выпускать на краткосрочную прогулку монстров подсознания. Жизнь стала смертью, а монстры давно обрели долгожданную свободу в реальности.

По разрушенным улицам медленно передвигались машины, огибая еще неубранные груды и останки разрушенных ночью домов, рваные воронки шальных бомбардировок, кучки спящих прямо на асфальте людей, окруженных как великой китайской стеной рядами узлов, коробок и чемоданов, и останавливаясь перед не снятыми шлагбаумами ночного военного патруля.

Дула серых танков пристально смотрели на небольшие очереди машин, водители которых предъявляли пропуска изможденным недосыпаньем и недоеданием солдатам, словно размышляя — а не пальнуть ли с горя и тоски, безделья и скуки, голода и сонливости по всей этой сумасшедшей гражданской жизни, такой же скучной, тоскливой и голодной.