Не от мира сего - Александр Бруссуев

Волк чуть шевелил ушами, вникая в оттенки человеческого голоса. Казалось, еще чуть-чуть, и он, широко открыв пасть, заговорит вполне членораздельно: "Да ну все это в пень, к монахам. Пес их разберет. Лучше давай вместе на луну повоем. Помогает, говорят".

Но он молчал, лишь только звезды ярче замерцали, раскинувшиеся над всеми людьми и всеми волками. Уж они-то точно знали все ответы, уж они-то могли рассказать о сотворенном существе, которое отличалось неведением и неразумием. Но не каждому человеку дано разбираться в звездном шепоте. А волки стараются хранить чужие тайны. Оно и понятно — у них своих забот невпроворот.

Но все хорошее когда-нибудь подходит к концу, впрочем, как и нехорошее. Пришла слякотная весна, а Бусый куда-то ушел. Илейко обрел новых врагов. Точнее, это были не совсем враги, это были девушки.

По весне у них пробуждался великий интерес к парням. У тех-то, в свою очередь, интерес был всегда, но весной делался еще интереснее. Завязывались новые знакомства, которые иногда могли вполне естественно перерасти по осени в свадебные дела.

Илейко только вздыхал, а однажды его вздох был услышан кем-то еще. Этот кто-то имел аккуратный носик, пухлые красные губки, румяные щечки, черные брови и пушистые ресницы, серые озорные глаза, густые русые волосы и еще много, чего имел. И самое главное достоинство на то время — этот кто-то не был мужчиной. И парнем он не был, и подростком, и даже стариком. Это была невесть откуда взявшаяся девушка неземной красоты.

Илейко так никогда и не узнал, из какой соседней деревни оказалась в их краях такая красавица. Может быть, из самого Олонца. Узнать про нее было не у кого, да и незачем, как впоследствии выяснилось.

Их глаза встретились совершенно случайно, и между ними промелькнула молния. Потом, как положено, раздался гром. Это Илейко упал назад, на настил двора, и остался лежать, потеряв дыхание. Высокое небо улыбалось ему легкими, как пух, белейшими облачками, сердце готово было лететь к ним, барабаня, что есть силы о грудную клетку. Илейко отполз за крыльцо, и там, затаившись, медленно приходил в себя. Слава богу, от соприкосновения их взглядов пожар не случился — было на этом расстоянии чему воспламениться.

Новое, доселе незнакомое чувство принесло огромную радость, пережить которую можно было только в одиночку. Даже несмотря на обычные для этого времени года болезненные ощущения во всем организме, Илейко, уединившись от родных, улыбался. Если на этой земле есть такая необыкновенная девушка, значит и мир прекрасен. И жить можно, и даже нужно.

Однако таков уж порядок вещей в бытии, что радость непостижимым образом превращается в горе, а любовь — в ненависть. Дурацкая черта человеческих организмов, склонность к саморазрушению через душевные страдания.

Эту красавицу он увидел потом еще один раз, последний в своей жизни. На сей раз он не пытался куда-то упасть и уползти, как ящерица.

Седокса уже вскрылась от своих зимних покровов, ледоход прошел. Прошли и сопутствующие этому природному явлению частые похороны. Почему-то вместе с уносящимися льдинами умирали люди, как больные, так и не очень. Не мор, конечно, но смерть косила, словно выполняя какой-то загадочный план.

Илейко на похоронах присутствовал редко, да и с людьми контактировал не очень часто и не совсем охотно. Девушка же, наверно, как раз возвращалась с одной из печальных поминальных трапез. Была она не одна и, вероятно, не в себе. Иначе никак нельзя было объяснить ее поведение, кроме, как расстройством.

Илейко находился у реки, подготавливая себе место для будущих рыбалок. Хоть Седокса была шириной в две поставленных рядом телеги, но глубины хватало, чтобы язи и лещи достигали размеров, удобных для поедания в различных видах: в ухе, жареные, подкопченные, или полусырые, томленные в деревянных колодах со специями и драгоценной немецкой солью. И тут появилась она.

Девушка шла с подругами, необычно молча, никто из них не разговаривал и, тем более, не смеялся. Илейко бы и не заметил их, но рядом с ним они остановились.

Судя по всему, прекрасная незнакомка была уважаема своими подругами. Или из-за положения ее семьи в обществе, либо по своим морально-волевым качествам. Она с интересом разглядывала сидящего на сухой прошлогодней траве Илейку. Того бросило в жар, он хотел отвести глаза, но решил проявить характер и смело, как хотелось надеяться, посмотрел в ответ. И не только посмотрел, но еще и заговорил.

— С гостей идете? — выдал он, запоздало испугавшись своей глупости, сквозившей в каждом произнесенном звуке.

Все девушки, словно по команде, криво усмехнулись, но не удостоили его ответом.

— Так ты здесь живешь? — внезапно спросила красавица, а Илейко, теряя сознание от счастья, что с ним говорит столь прекрасное создание, подумал: "Она не умеет петь". И тут же испугался своей крамольной мысли и поспешно передумал: "Она умеет и петь, и плясать, и на дуде играть, и хвостом вилять, и на задних лапах ходить". В голову лезла всякая чепуха. Но голос у незнакомки был действительно не самым приятным: она говорила отрывисто и как-то в нос. Захотелось даже стукнуть ее по спине, чтоб прокашлялась, как следует.

Одна из подруг склонилась к изящному ушку красавицы, прикрытому платком, и произнесла несколько фраз шепотом, постоянно при этом скашивая глаза на все так же сидящего парня. Она говорила так тихо, что не только Илейко, но и незнакомка вряд ли чего-то расслышала. Так, во всяком случае, ему показалось в первые мгновения. Даже представилось, как та высвобождает из-под платка ухо, заросшее косматой шерстью, и просит повторить.

Однако застывшее лицо девушки не означало, что слух у нее слабый, да и ухо тоже, наверно, было нормальным, человеческим, в меру волосатым. Или вообще безволосым. Лицо ее, вдруг, приняло ужасно злое выражение, она не сводила с Илейко глаз, но теперь жестких и презрительных.

— Ну ты и красавец! — пролаяла она. — Чома (в переводе — "красавец", примечание автора)! Пошли, девочки!

И они пошли прочь, оставив Илейку в недоумении. Что все это значит? Сомнения разрешились быстро. Девушка вновь обернулась и бросила, как плевок в лицо:

— Урод!

Как Илейко оказался во дворе своего дома — он не помнил. Как в руке у него оказалась подкова — тоже. Но вот как разогнул ее из дуги в прямую стальную полосу — это осталось в памяти навсегда. Таким образом, он спрямил все выверты своего восприятия женщин.

"Я для них — недочеловек, я — лишний в любом обществе, ну что за народ!" — сокрушался он, примериваясь к новой подкове. Поудобнее ухватившись за концы, он что есть силы потянул правую руку на себя, одновременно стараясь не сгибать левую в локте. Ярость и обида таяли с каждой пядью выпрямленной стали.

"Бей бабу молотом, будет баба золотом", — вспомнились ему проделки легендарного кузнеца Илмаринена, который своим молотом сделал женщину из золота. Вторая выпрямленная полоса, некогда бывшая изогнутой подковой, опустилась на колоду рядом с первой.

Переводя дыхание, он, любуясь на дело рук своих, с некоторым запозданием подумал, что отец таким вот метаморфозам будет не очень рад. Как теперь быть с этими железяками? К лошади не приделать, возмутятся лошади и потеряют равновесие. Выбросить тоже жалко, все-таки шедевр рукотворный, сколько трудов на создание пошло. Спрятать — так неправильно, опечалится отец пропаже. Про оскорбившую его девушку он уже и думать забыл.

Однако прозвище, походя брошенное красавицей, не улетело в лес, чтобы там быть схвачено благородными мышами и братьями их — кротами, растащено по норам и разорвано на кусочки. Оно осталось витать в воздухе поблизости от берега реки Седокса, и каждая сопливая девчонка с хохотом ловила его, завидев несчастного Илейку.

Отец же обнаружил выпрямленные подковы, озадачился немного, но не опечалился. Наоборот, взяв их однажды на базар в Олонец, показал местному кузнецу. Тот, обладавший железной хваткой, повторить трюк не решился.

Зато решился одетый в железные латы немецкий рыцарь Стефан.

2. Герцог Стефан

Стефан был из династии потомственных герцогов, то есть проблемы с выбором профессии не стояло, одна дорога — тоже в герцога идти, продолжать, так сказать дело отцов и дедов. Поэтому с самого раннего детства он и не заморачивался в поисках своего призвания.

Надо было только дождаться совершеннолетия, иначе говоря, шестнадцати лет, потом преломить колени перед знакомым рыцарем, получить несколько ударов позаимствованным мечом плашмя по спине и вновь подняться на ноги, но уже в другом статусе: "рыцарь Стефан". Что ни говори, есть свои плюсы в упрощенной процедуре для герцогов и графьев.

Но он пошел другим путем, благородным и опасным, решив добыть право именоваться "сир" самостоятельно, да, к тому же, на несколько недель раньше своего совершеннолетия.