Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

VI

Незадолго до смерти Н. Я. Эйдельман заявил во всеуслышание, что у Пушкина остались неразгаданными 40 тайн и еще одна, главная, 41-я, — ключ к этим неразгаданным сорока. Что имел в виду известный историк и пушкинист? Думается, сегодня уже можно назвать этот ключ; работы лучших современных пушкинистов дают основание сказать: Пушкин был одним из самых крупных и ярких мистификаторов в истории не только русской, но и мировой литературы.

Как и во всем, Пушкин был гением и в мистификациях. Его страсть к розыгрышам и тайнам (не случайно он стал и членом масонской ложи) привела к тому, что практически все творчество зрелого Пушкина нами до сих пор воспринимается исключительно на интуитивном уровне, а к истинным замыслам его главных произведений мы подбираемся только сегодня. Мало того, выстраивая и свою жизнь и судьбу, как литературу, Пушкин был автором и главных мифов о себе самом — от происхождения до смерти, мистифицируя и современников, и потомков. Этот шлейф тайн, сопровождавших жизнь и творчество Пушкина, и составляет его, пушкинскую Тайну, присущую именно ему — и только ему; именно присутствием этой тайны только и можно объяснить горы книг, посвященных Пушкину, и бесчисленные попытки докопаться до причин дуэли и смерти поэта.

Пролить свет на Тайну Пушкина, показать, что она присутствовала практически на всех этапах его жизни и духовного пути и сообщала дополнительное измерение его произведениям и поступкам, — и есть задача этой книги.

Глава 1

Как Пушкин нас брал на арапа

Против милой жена не утешит.

Семью не составляют из двух половин.

I

Во времена Пушкина большинство браков совершалось не на небесах; в еще большей степени это относится к XVIII веку. Браки по расчету родителей были настолько обычным делом, что участь женщины того времени может вызывать только сочувствие. Поскольку браки были церковными и разводные дела находились в ведении синода, развестись было чрезвычайно трудно. Основанием для развода могло послужить прелюбодеяние, но если такого рода грех мужа обществом не осуждался и был практически ненаказуем, то прелюбодеяние жены могло стать основанием не только для развода, но и для жестокого наказания согрешившей женщины. При этом «виновная в прелюбодеянии жена осуждалась на всегдашнее безбрачие, а мужу предоставлялось право вступить в новый брак. Замечательно, что относительно мужа подобных свидетельств практика Московской Консистории не представляет — обыкновенно ему назначается только наказание, а о воспрещении последующего брака умалчивается». (А. И. Загоровский, «Развод по русскому праву».) Помимо этого серьезного светского наказания (невозможность завести семью и детей, признанных обществом) назначалось еще и духовное — «семилетняя эпитимия с выдержанием год в монастыре. Бывали, впрочем случаи назначения 14-летней и 15-летней эпитимии».

О том, как предки и современники Пушкина относились к «институту брака», существует достаточное количество свидетельств. Например, двоюродный дед Пушкина, тяготясь супружескими обязанностями, бросил свою семью на произвол судьбы, даже не пытаясь довести дело до формального развода, и «не видел надобности скрывать своей связи с посторонней женщиной, — писала в своей работе „Предок Пушкина“ Н. А. Белозерская. — Жалобы законной жены и ее хлопоты у Державина… мало тревожили Петра Абрамовича Ганнибала. Он даже не опровергал приводимых против него фактов и заботился только об ограждении своих имущественных прав… Так смотрели на законный брак многие в те времена, особенно в высшем русском обществе», — продолжала исследовательница, ссылаясь на семейные истории трех фельдмаршалов Екатерининской эпохи: А. В. Суворова, графа М. Ф. Каменского и графа П. А. Румянцева-Задунайского.

Поскольку получить официальный развод было достаточно трудно даже высокопоставленным вельможам и, к тому же, любая такая попытка грозила общественным скандалом, в XVIII веке расходящиеся пары стали прибегать к самовольным разводам с помощью «разводных писем»: супруги давали друг другу нечто вроде «расписок» в том, что не видят смысла или возможности дальнейшей совместной супружеской жизни и впредь освобождают противоположную сторону от супружеских обязанностей, а брак считают уничтоженным. «По свидетельству современных мемуаров и записок, в царствование Екатерины II, помимо значительного числа формальных разводов, особенно увеличилось число супругов, живущих врозь со своими женами». Однако такой «развод» не был официальным, и в случае, если бы любой из таким образом разошедшихся супругов попытался вступить в брак второй раз, это могло караться по закону как двоеженство («двоемужество»).

В борьбе с разводами Св. Синод в 1811 году принял указ, который ужесточал условия развода даже при прелюбодеянии одной из сторон: грех должен был подтверждаться на духовном суде, чтобы быть принятым за основание к разводу, причем собственное признание обвиненной в прелюбодеянии стороны доказательством не считалось (ст. 250 Устава Духовной Консистории), если оно не подтверждалось обстоятельствами дела.

Попытки обратиться за помощью в такого рода делах к императрице редко давали результат: Екатерина II старалась в дела синода не вмешиваться. Когда граф М. Воронцов, отец графини Строгановой, еще до оформления дочерью «бракоразводных писем» обратился по этому поводу к Екатерине, она ответила ему: «Это церковное дело, вступаться не могу и не буду… Гр. Строганов подобную просьбу с месяц назад подавал и тот же ответ получил; и хотя б и желательно было, чтоб восстановить законное согласие между сими брачными, но в отсутствие жены его графини Анны Михайловны решено быть не может. С своей стороны в их волю отдаю жить вместе или разводиться: для меня все равно графиня Анна Михайловна называться ли будет Строганова или Воронцова».

Белозерская приводит и образец такого «разводного письма»: «Я нижеподписавшийся, — пишет граф А. С. Строганов, — даю супруге моей бракоразводное письмо, что мы по известной ей, яко бывшей моей супруге, и мне причинам положили с общаго нашего с нею, графиней Воронцовой, согласия оной (брак) разрушить, с тем чтобы, как ей, так и мне одному от другого быть во всю нашу оставшуюся жизнь свободну, не препятствуя один другому впредь избрать по склонности другую партию… и вступить в супружество. А как мы при сем нашем общем разрушении брака… сделали полный расчет и каждый свое к себе возвратили, то как ей графине Воронцовой по смерти моей от моих наследников не искать… равномерно по тому же и мне, ни при жизни ее, ни по смерти от ее наследников седьмой части не искать и по рядной возвращения ея имения не требовать и рядную совсем уничтожить. В чем в уверение я ей при свидетельстве избранных по нашей просьбе и согласию господах медиаторах: гр. Р. Л. Воронцове и кн. А. М. Голицыне, даю сие письмо, получив от нея другое к себе в равной сему моему силе».

Однако далеко не всегда подобные дела заканчивались мирно, с помощью ли утвержденного Синодом развода или при помощи «разводных писем». Часто браки не по обоюдной любви сопровождались такими чудовищными издевательствами со стороны сильного пола, что эти подробности могут бросить в дрожь и любителей нынешних триллеров. И семейные истории предков Пушкина — и по отцовской, и по материнской линиям — в этом отношении не уступают современным «ужастикам».

«Прадед мой Александр Петрович (Пушкин. — В. К.) … умер очень молод и в заточении, в припадке ревности или сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах, — писал Пушкин в „Начале автобиографии“. — … Дед мой (Лев Александрович Пушкин. — В. К.) был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась».

Отец поэта в 1840 году при опубликовании «Начала автобиографии», о существовании которого при жизни сына он не знал, решил вступиться за честь рода и поместил в «Современнике» «опровержение», в котором, в частности, писал: «Рассказ о смерти на соломе в домашней тюрьме первой жены отца моего не заслуживает даже опровержения. Кто не знает, что в XVIII столетии таковыя тюрьмы не могли существовать в России и Москве? Правительство потерпело ли бы такое ужасное злоупотребление силы и власти? Родные ея не прибегли ли бы под защиту законов?»