Четверг пока необитаем - Лариса Миллер

Для всех ручьёв ищу сравненье.

Не пропускаю ничего.

А ведь она живёт и мненья

Не спрашивает моего.

«Текущий век, будь выносим!..»

Текущий век, будь выносим!

Уж даже не прошу – будь кроток!

Ведь человек – он тот же слёток.

Не надо больше Хиросим.

В ответ наморщил он чело:

«Не делайте меня кровавым.

Позвольте моим водам, травам

И небу вас любить светло».

«Весна сквозит…»

Весна сквозит. Всё настежь. Всё насквозь.

Сквозь тонкий слой просвечивает ось.

Повсюду лишь прозрачные слои,

Как будто нынче в мире все свои,

И больше нет секретов никаких.

А если б были, негде прятать их.

«Боже мой, я опять прогуляла урок…»

Боже мой, я опять прогуляла урок,

Я рутинное что-то опять прогуляла,

Я на праздник весенний его променяла,

И гуляет со мной удалой ветерок.

Коль чему-то учиться, то лишь у него —

Вдохновенью, паренью, азарту, порыву

Всех обнять и обшарить – и рощу, и ниву,

Будто ласки достойны все до одного.

«Я пела голосом вторым…»

Я пела голосом вторым

В ребячьем хоре в музыкалке.

Порыв петь голосом, пусть жалким

И тихим, был необорим.

Вот нам учитель подал знак.

Поём мы: «Сени мои, сени».

Век канул. От меня спасенья

Всё нет. Не замолчу никак.

Всё тем же голосом вторым,

Кому-то, кто звончее, вторя,

Пою, пою в волшебном хоре

Днём вешним, зябким и сырым.

«Увидишь, выслушав меня…»

Увидишь, выслушав меня,

Что я пишу на злобу дня.

Из новостей совсем горячих —

Явленье лютиков цыплячьих

В горячей точке, где припёк.

Вот весть какую приберёг

Апрель, когда в свой день последний

Прощался с рощицей соседней.

«Не трогайте меня…»

Не трогайте меня. Хочу остаться в норке,

Где шторки на окне, на скатерти оборки,

Где книжный шкаф пузат, журнальный столик кругл,

Где непременно есть медвежий тёплый угол,

Который, как и всё, что в доме окружает,

Атаку всех ветров успешно отражает.

«То я навстречу устремлялась ей…»

Жизнь, жизнь…

Арсений Тарковский

То я навстречу устремлялась ей,

То я спасенья от неё искала,

То глаз с неё влюблённых не спускала,

То мне казалось – нет её черней.

То говорила, что она – тщета,

То ей пеняла, что неумолима.

Ну а она глядела, молча, мимо

И улыбалась уголками рта.

«Слава Богу, пока кое-что ещё в мире рифмуется…»

Слава Богу, пока кое-что ещё в мире рифмуется.

Ну а если рифмуется, значит почти что целуется,

Прикасается бережно и пребывает в согласии.

Небо глаз всё не сводит с земли —

                                                  своей взбалмошной пассии.

Потому-то, наверное, рифма мужская и женская

Так способны звучать, что и скорбь выносима вселенская.

«Стихи сочиняю…»

Стихи сочиняю. Стихийное бедствие.

Бессонница, боль головная, как следствие.

«Неужели влюблён не в меня…»

Неужели влюблён не в меня

Этот май и не мной он болеет,

Когда, тратя себя, не жалеет

Своего заревого огня?

Неужели, страстями живя,

Он не мне адресует признанье

И напрасно теряю сознанье,

Внемля жарким речам соловья?

«Если кто-то ушёл, чтоб уже не вернуться…»

Если кто-то ушёл, чтоб уже не вернуться,

Должен мир на мгновение перевернуться.

Если кто-то дышать перестал на века,

Грозовыми обязаны стать облака.

Ветер должен терзать, точно жалоба слёзная,

Завывать, тосковать, как собака бесхозная.

«Смерть, не стой на дороге…»

Смерть, не стой на дороге. Ведь ты не прозрачная.

Видишь, жизнь начинается летняя, дачная.

В пять светает, и птицы щебечут с пяти.

Уходи, не маячь и косу прихвати.

«Да не будь меня в мире, – она мне ответила, —

Ты б ни света, ни лета, ни птиц не заметила».

«То лёгким бризом навевая грусть…»

То лёгким бризом навевая грусть,

То радуя весёлым опереньем,

Май хочет стать таким стихотвореньем,

Которое все знают наизусть,

Которое играючи, шутя,

Без всякого усилья, без напряга

Запоминают – о, какая тяга

К прекрасному – и старец, и дитя.

«И цвели небеса мои ясные, детские…»

И цвели небеса мои ясные, детские,

И звучали весёлые песни советские,

И с уроков мы шли в раздевалку гуськом,

И подарки волшебные шли косяком:

То вдруг падала льдинка в трубу водосточную,

То вдруг мама работу закончила срочную.

«И вроде творит Он спустя рукава…»

И вроде творит Он спустя рукава,

Но как у Него зеленеет трава!

И вроде творит Он, что прежде творил,

Но как вешним солнцем Он всё озарил

И как убедил очарованных нас,

Что, мол, осенило Его лишь сейчас!

«А глаза на рассвете открыть…»

А глаза на рассвете открыть, точно сделать открытие.

Этот час полупризрачный, зыбкий есть время отплытия

По волнам световым, звуковым, и воздушным,

                                                                       и солнечным.

Очень медленно плыть даже лодочкам хочется гоночным.

Плыть и плыть с замиранием сердца.

                                                      А пункт назначения —

Отдалённая точка, откуда исходит свечение.

«Что за странный обычай такой…»

Что за странный обычай такой —

Уходить, улетать, уплывать

И махать на прощанье рукой

Тем, кого нам нельзя забывать?

Улетать, уплывать – это «у»

На собачий похоже скулёж.

Неужели в итоге в трубу

Вылетаем? Меня позовёшь,

Если вдруг обнаружишь иной

Куда более радостный путь?

Ты ведь любишь дерзать, мой родной.

Так придумай скорей что-нибудь.

«Я тебе про безумное время тлетворное…»

Я тебе про безумное время тлетворное,

Ну а ты мне вручаешь рецепт на снотворное.

Я тебе про темноты, которых не счесть,

Ну а ты мне советуешь на ночь не есть.

Я кричу тебе: «Жизнь, ты усеяна минами!»,

Ну а ты мне в ответ про белки с витаминами.

«Живите, простодушные слова…»

Живите, простодушные слова.

Бесхитростные, нежные, живите.

Когда вам плохо, вы меня зовите.

Вы мне нужны, как воздух, как трава.

Вас невзлюбив, усмешливая новь,

На вашу казнь готова дать отмашку.

Но лишь у вас, наивных, нараспашку,

Душа, в которой жалость и любовь.

«И куда ни посмотришь – просвет и пролом…»

И куда ни посмотришь – просвет и пролом,

И не знает душа ничего про потёмки.

Наступает сезон лепестковой позёмки.

Вешний воздух слегка потревожен крылом.

А крыло означает сегодня одно:

Прилетели гонцы, окружив нас вестями,

Что мы здесь не являемся больше гостями

И что всё это нам во владенье дано.

«Полуподвал с тарелкой чёрной, с керосинкой…»

Куйбышев. Эвакуация. 1942 год

Полуподвал с тарелкой чёрной, с керосинкой.

Мне года два. Питаюсь маковой росинкой,

Коль можно так назвать черняшку с крупной солью.

Хозяйский коврик на стене изъеден молью.

Когда укладывают спать, я ковыряю

Плешивый коврик на стене и в сон ныряю.

«А книга, страницы которой слегка шелестели…»

А книга, страницы которой слегка шелестели,

Сегодня открылась на той, где поют свиристели.

Чтоб без толку я в этой книге толстенной не рылась,

Она вдруг сама на волшебной странице открылась.

И, чувствуя сладкую боль где-то в области сердца,

Читаю про певчего в пёрышках единоверца,

В тревоге ли, в хлопотах он иль заходится в плаче —

Поёт и поёт, потому что не может иначе.

«Не надо, как бабочку, счастье ловить…»

Не надо, как бабочку, счастье ловить.

Ты этим себе можешь жизнь отравить.

На крыльях у счастья по воле Творца —

Непрочная нежная чудо-пыльца.

И если её ты случайно собьёшь,

То праздник испортишь и счастье убьёшь.

«Что можно знать наверняка…»

Что можно знать наверняка,

Коль всё, как в небе облака,

Меняет облик ежечасно?

Сказать «я знаю» – так опасно.

Текуче всё – года, века.

Что можно знать наверняка?

«О Боже, какая волшебная улица…»

О Боже, какая волшебная улица.

Здесь ветреный ветер с сиренью целуется,

Смеётся и шепчется с ней, и ласкается.

Кто мимо прошёл непременно раскается,

Раскается в том, что, страдая от бремени,

Не видел, что с чудом совпал он во времени.

«А время-то нынче опять переломное…»

А время-то нынче опять переломное.

Вновь что-то нам светит. А что – дело тёмное.

И места себе всё никак не найдём.

Никак не присядем, никак не дойдём.