Деревянное солнышко - Владислав Леонов

И вдруг замолк. Сидя на полу и обхватив руками колени, на него цепко смотрел снизу вверх Бабкин. Все его лицо собрано и сжато: маленький рот комочком, резкие глаза, нос. Морщинки на переносице и те четко вырезаны, нет ничего размягченного, смазанного.

Механику стало не по себе от такой серьезности Бабкина, он воровато зашмыгал глазами по полу. Внизу, распустив губы, спал Павлуня.

— Смотри — теленочек, теленочек! — обрадовался механик. Он присел и хотел пальцами прищемить Павлуне его длинный унылый нос.

— Шел бы ты, а? — негромко проговорил Бабкин, все так же донимая механика непонятным взглядом.

«Пора отчаливать», — решил механик, но уж больно совестно было ему убегать от какого-то теткиного племянника. Он привалился крутым плечом к стене и, не вынимая вспотевших кулаков из ватных штанов, сказал насмешливо:

— Ты не больно-то... Подумаешь, Бабкин-Дедкин...

Бабкин пружинисто поднялся и стал перед ним. И механик вдруг очень ясно понял, что этот сурово насупленный парень может без лишних слов размахнуться и ударить. Отчаянные янтарные глаза механика заметались.

— Ну-ну, — сказал он, отступая по стенке. — Только без шума.

И тут он с изумлением увидел, как железное лицо Бабкина начало таять, глаза подобрели. Суровый Бабкин пропал, перед механиком, глядя мимо него, стоял обыкновенный мальчишка с глупой улыбкой на детском лице.

По клубу мимо замасленных ватников и стопудовых сапог мягко катилась девушка в белом халатике и снежной косынке. В руке она держала чемоданчик и, оглядывая людей смешливыми карими глазами, спрашивала на ходу:

— Больные, раненые, симулянты есть?

Была девушка светла и улыбчива, а ее «больные-раненые» звучало так же по-свойски, как слышится в пригородной электричке: «Эскимо, пломбир, пятнадцать, двадцать...»

Павлуня тоже проснулся, подобрал губы и стал рядом с братом, не спуская глаз с толстой, домашней девчонки.

Механик посмотрел на размякшего Бабкина, посмотрел на застывшего Павлуню, все понял и усмехнулся.

— Дочка, касатка, погоди! — вскричал он и бросился следом, спотыкаясь о чужие ноги.

Девушка остановилась, сощурилась: видно, ослепили ее огненные волосы и белые зубы. Механик загородил ей дорогу.

— Пропустите, пожалуйста, — попросила она с улыбкой.

— Не пущу! — отвечал он, высокий да красивый. — Мост сняли, а катер еще не ходит, так что деваться мне некуда, буду тут судьбу свою искать. А как звать судьбу-то?

Круглую девушку звали Татьяной, а фамилия у нее была легкая, беззаботная — Чижик. Все в совхозе знали, что в нее давно и безнадежно влюблен Павлуня, но никто не подозревал, что таким же сердечным недугом поражен и его суровый брат.

Бабкин снова различил среди папиросного дыма и запаха сапог цветочный легкий аромат. О чем они там шепчутся?! Всей душой тянулся он к подоконнику, на котором, уже рядышком, тесно сидели механик и Чижик. А Павлуня дергал его за рукав и тоже подталкивал к подоконнику:

— Миш, а Миш! Отдай ей, а? Она, поди, голодная.

И совал ему в ладонь большое, нагретое в кармане яблоко.

— Сам отдай! — обозлился Бабкин. — Человек ты, Пашка, или бревно березовое?

«Бревно, — охотно отвечали Павлунины просящие глаза. — Березовое...»

Бабкин видел, как механик шустро втиснул в ладошку Татьяне красную коробку духов, за которыми бегал через речку, прямиком. И не тихо, как Павлуня, а громко и напористо он втолковывал бедной девчонке:

— Не возьмете — обидите! Я же от всего сердца! Я же для вас специально! Честное слово! В честь нашего знакомства! Я давно хотел! А сегодня решил: дай, думаю, куплю ей духи, дай познакомлюсь! Честное слово!

— Надо же, — только и ответила Чижик.

Бабкин стиснул зубы. А Павлуня все навязывал свое несчастное яблоко:

— Отдай, Миша!

Бабкину, пожалуй, впервые стало тошно смотреть в его тягучие несмелые глаза.

— Эх, Пашка! — в сердцах сказал он. — Съешь сам свое яблоко! Горькое оно!

Он видел, как Чижик опустила глаза и сделалась вдруг печальной и очень красивой, а механик стоял над ней, как коршун над цыпленком.

— Горькое? — Павлуня откусил яблоко. — Совсем не горькое. Попробуй, Миш.

Бабкин жевал свою половинку яблока, яростно смотрел на механика, который махал руками, соловьем заливался перед сомлевшим Чижиком, и мрачно думал: «Зря я тебя из реки тащил!»

ТЕТКИН ДОМ

Старушка река словно застыдилась своей резвости и торопливо уползала обратно, в покойные разношенные берега. Солнце припекало, берега дрожали в синей дымке. На полях валялись ветки и камни, палки и банки, оросительные канавы были забиты песком. За огородами на бурых репейниках висели куски газет и тряпки.

Мир успокоился, ветер затих, небо заголубело, а Бабкин проспал четырнадцать часов кряду. Когда он проснулся, то не почувствовал ни рук, ни ног — затекли. Насилу разломавшись, опухший со сна, качаясь и спотыкаясь о стулья, он добрался до кухни. Только тут он наконец проморгался и увидел тетку с Павлуней. Братец уныло сидел за столом над горячими нетронутыми блинами. Тетка возилась у печи.

— Миш, — застенчиво обрадовался братец. — А ты все спишь. А блины-то совсем уж...

Как обычно, Павлуня не смог толком и до конца объясниться, он просто схватил Бабкина за руку и потащил к столу, глядя на него своими ясными глазами, не замутненными ни хитростью, ни ложью.

Тетка обернулась к племяннику. Работая у печки, она всегда делалась деловой, сердитой и выражалась кратко: «Дай! На! Пропади ты с глаз моих!»

— Лопай! — грозно приказала она Бабкину и зашуровала в топке. На лице ее играло багровое пламя.

Бабкин вспомнил тетку с мешком на той одинокой, пропадающей среди волн ферме, и есть ему расхотелось.

— Злишься? — прищурилась тетка. — За мешок? Все не забыл? Так я ж его не взяла! Помнишь?

— Все помню! — ответил Бабкин. — И Женьку.

— Да что же это такое! — тонко закричала тетка, подперев кулаками бока. — Глядите, какой он честный! Прямо хрустальный! Дураку и рассказать-то ничего нельзя! Да я, может, про Женьку пошутила!

На печке что-то зашипело, тетка долго воевала со сковородкой да кастрюлей и, утихомирив их, обернулась к Бабкину. Спросила ласково, словно это не она только что шумела:

— Тебе со сметаной?

Бабкин усмехнулся и поднялся от блинов. Павлуня сидел с раздутой щекой, длинный нос его запачкался сметаной, пальцы лоснились. Увидев, что Бабкин ничего не ест, братец тоже, торопливо проглотив последний кусок, отодвинул тарелку.

— Ты-то хоть лопай! Зря, что ли, пекла? — Тетка треснула сына по затылку. Она часто хлопала его, поэтому, наверно, у Павлуни всегда болела голова, а учение шло со скрипом. Бабкина тетка не била — опасалась.

Павлуня кое-как дотянул до восьмого класса и пошел работать. Был скотником, кочегаром, а потом Бабкин затащил братца в совхозную мастерскую. Там Павлуня прижился, стал потихоньку разбираться в технике. Вместе с Бабкиным выезжали они в поле, вместе отправились поступать в училище механизации. Бабкин остался, Павлуня не вынес груза наук.

— Чего по голове-то! — как обычно, заныл Павлуня, оглядываясь на Бабкина.

— Все! — сказал Бабкин. — Хватит! Вы и так весь ум у Пашки вышибли!

— Ска-ажи-ите! — удивилась тетка, но драться больше не стала, а Пашка повеселел.

В эту зиму Павлуня как-то сразу выровнялся, глаза смотрели спокойно и добро. Уже люди стали уважать его за работу да за безответный нрав, уже хитрый директор раза два при всем народе назвал Пашку Алексеичем, после чего парень три дня горел огнем. Но для тетки он оставался таким же мокроносым мальчишкой, каким был в детстве.

Бабкин кулаками отбил у ребят охоту к позорной дразнилке, он водил за собой Павлуню и в клуб, и в школу, и на танцы. И если бы не беззащитный братец, давно бы он оставил немилый теткин дом и ушел в общежитие. Сколько раз собирался, и столько же раз на самом теткином пороге останавливали его тихие глаза.

Вот и теперь Бабкин в раздумье стоял посреди комнаты, а в дверях, загораживая свет, столбом торчал Павлуня. Ничего не говорил, ни о чем не просил, только молчал да по старой привычке хлюпал носом.

— Утрись! — нахмурился Бабкин.

— Это все от нервов, — вздохнул братец.

Они, как в детстве, уселись на старом диване — спина к спине и замолчали. Вот и за это любил Бабкин Павлуню: сидит он в комнате, а будто и нет его, не лезет с разговорами в неподходящую минуту, не мешает — удобный человек!

В кухне сердито шипело сало на сковородке, что-то говорила сама себе тетка. Бабкин думал о ней.

Нехорошо, скверно жила тетка в своем большом доме да на широком дворе с сараями, курами и пестрым боровком, известным всему совхозу. Мало разговаривала, но и то каждое третье ее слово — о деньгах. Если ругалась на Павлуню, то так: «Ну что ты заработаешь, недотепа!» Если уважала директора совхоза — то за большой оклад. От Бабкина тетка с затаенной надеждой ждала хороших заработков.