Вакханка - Лидия Чарская

— Вон! — произнесла она раздельно, отчеканивая каждое слово. — Подите вон, господин Арнольд… И знайте, что вы мне гадки за все ваши подлые поступки со мною!

И дождавшись, когда он, отвесив ей насмешливый, преувеличенно низкий поклон, скрылся за дверью, она с размаху кинулась с истерическим криком на кушетку и разрыдалась сухими, тяжелыми рыданьями, рвущими грудь…

V

— Что я наделала, Фани! Что я наделала! Он никогда не простит, никогда не забудет! Подумай: наговорить ему гадостей, выгнать его вон из комнаты, как какого-нибудь мальчишку! О, Фани, этого он мне никогда не простит!

— Ты дура, Клео… Набитая дура… И когда ты научишься ценить сама свою собственную особу! Не мы для мужчин, а они для нас. Эти животные, казалось бы, созданы исключительно для нашего благополучия, а они только являются источником нашего несчастья. А почему? Потому что наша сестра глупа, как этот окурок, а их брат жесток и чудовищно бессердечен.

И с этими словами худая до карикатурности Фани, вернее Ефросинья Алексеевна Кронникова, двадцатидвухлетняя жгучая брюнетка негритянского типа, с преждевременно увядшим лицом рано познавшей тайны жизни особы, с каким-то ей одной свойственным шиком отбросила через плечо недокуренную пахитоску.

Она и Клео курили, развалившись на диване в непринужденных позах в большом кабинете молодой хозяйки, похожем скорее на гарсоньерку молодого холостяка, нежели на комнату барышни. Удобная кожаная мебель, шкуры зверей, разбросанные на полу, картины и статуэтки фривольного жанра, коллекция оружия, развешанного по стенам, все это мало гармонировало с обычными женскими привычками. Но Фани Кронникова была, можно сказать, исключительная женщина. Ее родители умерли давно, оставив огромное состояние дочери, тогда еще девушке-подростку. Была назначена опека, от которой всего лишь год тому назад избавилась Фани, и теперь, по окончании гимназии (она кончила курс ученья только на два класса раньше Клео, тогда как была старше на целых шесть лет), молодая Кронникова пила жадными глотками жизнь. Поселив в своем собственном доме-особняке полуслепую старую деву — тетку и сделав этим уступку общественному мнению, Ефросинья Алексеевна не обращала с тех пор никакого внимания на свою родственницу.

В этом доме-особняке с утра до вечера на половине молодой хозяйки толкалась молодежь; устраивались еженедельно едва ли не самые забавные в столице вечера. Сюда приглашались с большим выбором молодые люди, преимущественно из золотой молодежи, кутящие сынки видных аристократических фамилий или молодые коммерсанты и подруги Фани, любившие повеселиться и не особенно строгие в выборе способов этого веселья.

Злые языки говорили, что в роскошной экзотической гостиной молодой Кронниковой, устроенной по образцу древних индийских гаремов, происходили афинские, или же эротические, сеансы, изобретательнице которых позавидовала бы любая гетера древности.

Некрасивая, похожая на негритянку, смуглая, черноволосая, с вывороченными ноздрями и до безобразия чувственными губами, Фани имела, несмотря на свою внешность молодой гориллы, положительный успех у мужчин. Испорченная, утонченно-порочная, она покоряла своей распущенностью, цинизмом и вульгарной простотой. Ей приписывали любовников десятками, но никто с уверенностью не мог бы назвать ни одного. Всегда ярко и пестро одетая, залитая бриллиантами, пропитанная насквозь каким-то пряным, ей одной известным ароматом, Фани действовала возбуждающе на толпу теснившихся вокруг нее друзей-мужчин. И терпеть не могла поклонения и лести… Она сама присматривала, выбирала себе любовника. Разнузданно-откровенная, она всегда имела про запас готовую фразу, которую и бросала с ей одной свойственным цинизмом:

— Не старайтесь обхаживать меня, миленький. Не стоит труда. Все равно не выгорит. Терпеть не могу никаких подходцев. Я с батькиным миллионом сама могу прекрасно и выбирать, и покупать, и ко всем чертям послать в преисполню. Поняли, душенька? И зарубите это у себя на носу.

Но даже такая грубость ей прощалась.

— Хамка, мужичка, — процедит только сквозь зубы обиженный ею юнец и все же не находит в себе достаточно силы уйти из дома Кронниковой, таящего в себе какую-то притягательную грешную силу, не будучи в состоянии расстаться с ее утонченно задуманными экзотическими вечеринками.

К Клео Орловой Фани Кронникова питала какую-то исключительную нежность, выражаемую, впрочем, довольно своеобразно. Клео у нее из дур не выходила, и Фани ругала девушку, по ее собственному выражению, как «Сидорову козу». Но дружба ее с юной Орловой не прерывалась.

— Мы прекрасно дополняем одна другую, ты не находишь! — часто говорила она подруге, дымя неизменной пахитоской, — ты белая, рыжая, маленькая красавица; я — негритянка, черная горилловидная уродка. Но на фоне твоей красоты мое уродство кажется острее и заманчивее, а твоя красота от него только выигрывает. И поверь мне, нам положительно глупо расставаться.

И девушки не расставались, несмотря на то, что Анна Игнатьевна Орлова строго-настрого запретила своей Клео входить в сношения с «гориллой» Кронниковой.

Сейчас, в этот майский вечер, когда в открытые окна дома врывались вместе с ароматом весеннего воздуха и зацветающей черемухи гудки автомобилей и гул трамваев с Каменноостровского, в конце которого находился особняк молодой миллионерши, Клео рассказала подруге подробно всю происшедшую между нею и Арнольдом размолвку.

— О дура! Трижды дура! — взвизгнула Фани. — Ведь создает же таких Господь!.. Ну что ты выиграла тем, что прогнала его?

— Да ведь он же подло поступил со мною, Фанечка!

— Подло? Ничуть… Каждый мужчина сделал бы не лучше. Конечно, ты была ребенком и попалась, как кур во щи, на эту удочку. Но все еще можно поправить, уверяю тебя.

— Я люблю его, Фани!

— Qu’ est ce que ca «люблю»? Объясни, я что-то не понимаю. Ты его хочешь, моя милая. Хочешь? Желаешь и только… Ибо любви на свете нет, есть одно желанье. У умных людей оно развивается в меньшей степени, у таких, как ты, в большей, потому что ты совсем не умеешь обуздывать себя!

— Я его люблю…

— Люблю… — передразнила ее Фани, — люблю. Заладила, как хороший попугай, одно и то же, а что толку? Послушай, Клео, взгляни на меня: ведь я такой мордоворот, что небу жарко, а смотри, сколько мужчин сохнет по мне. А ты — красавица! Ну да, красавица сущая. Не отнекивайся, не терплю ломанья: ведь сама знаешь, что хороша. А только что пользы от твоей красоты-то, глупенькая? Когда в гимназии была, лучших поклонников у нас отбивала, письма какие тебе «стоящие» кавалеры писали, на уголках тебя поджидали… Млели и таяли, а ты что? Ты прилипла к своему Максиньке, а он, как видишь, плевать на тебя захотел.