А теперь любите меня - Аксель Сандр

Кажется, к концу третьей кружки я расплакался. Но не так, как в туалете кафе. Эти слезы просто текли, их не подталкивали разрывающие рыдания. Было хорошо.

Кто-то сказал мне: «Что с тобой происходит, малыш?» А кто-то сказал: «Что за великая скорбь, дружок?» Я не отвечал. Я наслаждался успокаивающим потоком. Кто-то сказал: «Пойдем, я угощаю». И мне протянули стакан.

Мне стало лучше, гораздо лучше. А затем снова стакан, и еще стакан, а потом мне сказали: «Пойдем потанцуем». Чьи-то руки схватили меня и потянули в потный круговорот, перед глазами все плыло, по телу разлилось тепло, но не такое, как от солнца или огня, жар поднимался изнутри. И там оставался.

16

Я проснулся в какой-то комнатушке. Я был один, лежал одетым на заправленной кровати. Кроме кровати в комнате был маленький стол с маленьким стулом и маленькое окошко.

Мне казалось, что вместо языка у меня кусок вяленого мяса, а вместо глаз — пустые глазницы.

Я спрашивал себя, где могу находиться, но попытки вспомнить конец вечера ни к чему не привели. Мои воспоминания обрывались на таком моменте: я в баре, со всех сторон меня сжимают танцующие люди, и мне жарко.

Я поднялся; спину и ноги ломило, я умирал от жажды.

Дверь вела в коридор с облупившейся плиткой. По обе стороны коридора шли двери, сверху на каждой значился номер, написанный от руки. Я посмотрел на свой: десять или шестнадцать. Закорючка, похожая на круг, не позволяла понять, хотел человек изобразить «шесть» или «ноль».

Я взглянул на дверь справа: двадцать пять. Слева: шестьдесят три. Я не видел никакой логики в числах, так что не было никакой возможности понять, написано на моей двери десять или шестнадцать.

В глубине коридора находилась небольшая ванная. Несмотря на то что накануне меня вывернуло наизнанку в туалете кафе, меня снова тошнило, но больше всего хотелось пить, и я нагнулся к крану и пил, пока у меня не затекла шея.

Я спустился по лестнице в маленький холл, где какой-то мужчина сидел за столом и читал журнал.

— Доброе утро, — сказал я.

— Не такое уж и утро! — проворчал он, поднимая на меня глаза.

У него было длинное лицо и щеки, покрытые короткими серыми и черными волосками.

— Где мы? — спросил я.

Он слегка покачал головой — я и мой вопрос казались ему жалкими.

— Мы в моей гостинице! — объявил он.

А затем опередил мой следующий, по-настоящему жалкий вопрос:

— Вчера вечером тебя привели сюда Хозяйка и Луи, пьяного как свинью, и просили пустить тебя переночевать.

— Хозяйка и Луи?

— Хозяйка, — произнес он, словно это какая-то очевидность, — владелица бара по соседству.

Я ничего не сказал.

— А Луи, — добавил он с упреком, — тот человек, что нес тебя на спине, так ты надрался!

Я попытался вспомнить. Ничего.

— Я надеюсь, у тебя есть чем заплатить за комнату? — Он поднял бровь.

В моем портфеле не было ни монетки. Только чек, чек, который я заработал.

— У меня с собой ничего нет, — ответил я. — Но у меня есть деньги, нужно только обналичить чек. Я могу вернуться и заплатить вам позднее?

— Хорошо, возвращайся, — пробурчал он, слегка кивая; было понятно, что он не верит ни единому моему слову.

На улице я узнал вчерашний бар. Он был закрыт. Кто-то мог бы решить, что он заброшен.

Я шел, думая о том, кем стать теперь. Теперь, когда я знал, что все, что я сделал, — это пыль. Пыль.

В какой-то момент я сел на скамейку. И после тщательного обдумывания всего, что произошло, я пришел к заключению: я запутался. Это было единственное, в чем я не сомневался.

Мне нужно понять. Я ошибся, и мне нужно понять почему. Проанализировать все произошедшее, разложить перед собой все факты с самого начала и определить, где совершил ошибки.

Мне нужно было время, чтобы над всем этим поразмыслить.

Я вернулся в гостиницу. Хозяин так и сидел на своем стуле. Я сунул ему под нос чек.

— Сколько времени я смогу здесь оставаться? — спросил я.

Он поднял бровь.

Гостиница «Уголек» была тем, что называют Гостиницей эконом-класса, то есть Гостиницей без звезд. Гостиница предлагала фиксированную цену за неделю и за месяц; позднее я узнал, что некоторые постояльцы жили там уже несколько лет.

— Четыре месяца, — сказал он. — Но с предоплатой, и чтоб без выкрутасов.

— Я вернусь, — ответил я. — Пойду обналичу чек и заберу свои вещи.

В студенческом общежитии я запихнул в сумку одежду, взял любимые книги.

Я забрал деньги, которые сэкономил с моего Пособия на питание, — немного, но на них я мог довольно долго протянуть, довольствуясь только макаронами и картошкой. Меня это не беспокоило.

Хватит медицины. Я оставляю им Христову манию возвращать зрение слепым, оставляю удовольствие ампутировать части тела и копаться в задах знаменитых актеров.

Часть вторая

Наблюдаемый в своей естественной среде, каждый организм способен создать стратегии, которые позволят ему использовать ресурсы его окружения.

17

Вот уже месяц я ночью и утром сидел в гостинице, а после обеда и вечером — в баре.

Я тщательно все проанализировал и пришел к заключению, что ошибался с самого начала, потому что перепутал чувства. Я принял за любовь то, что ею не являлось.

Взять, к примеру, родителей других учеников в день церемонии в Пансионате. Они испытывали не любовь, а что-то вроде жалости, разбавленной утешением. Это чувство можно назвать Утешающая жалость. Ее чувствуешь, когда перед тобой находится кто-то ниже тебя и жизнь его ущербна, и вдруг он получает то, что все хотели. Или возьмем человека, которому госпожа профессор отрезала половину тела, — представьте, что он участвовал в лотерее и выиграл главный приз, вот тогда остальные участники скажут: «Даже лучше, что бедняге тут повезло, у меня-то хотя бы обе ноги на месте». Им будет его жалко, но они найдут утешение в том, что не лишены половины тела. Такова Утешающая жалость.

В день церемонии в Пансионате, хотя я и набрал больше всех баллов, обставив их дорогих отпрысков, родители говорили себе: «Даже лучше, что отличился этот бедный мальчик, у моего сына хотя бы есть оба родителя».

Возьмем студентов факультета. Прежде всего меня окружали те, кто хотел, чтобы их заметили в моей компании или чтобы они могли сказать, что знают меня, — ведь я стал знаменитостью. Многие знаменитости ошибаются, полагая, что люди любят их, а люди всего лишь хотят засветиться в их компании или как-нибудь похвастаться, что знакомы с ними. Люди думают, что если их увидят с какой-то значимой персоной, они сами тоже станут «значимыми», такое желание можно было бы назвать Стремлением к значимости.

Другие студенты просто восхищались мной, кто-то восхищался и завидовал одновременно — это чувство можно было бы назвать Завистливое восхищение.

Существует бессчетное количество комбинаций чувств.

Господин Префект испытывал Удовлетворенное довольство. Он был доволен, потому что я находился под опекой Государства, а он представлял это Государство и был удовлетворен, потому что я не окажусь в тюрьме или на улице, как остальные.

Господин Декан чувствовал ко мне Нарциссическую привязанность: он любил меня исключительно потому, что любил себя и думал, что я похож на него.

Что касается моего учителя по биологии, я не мог с точностью сказать, любил он меня или жалел — возможно, и то и другое одновременно.

А Юлия?

Юлия заметила меня и улыбнулась мне до того, как я добился успеха. Но она обладает способностью выделять людей в беде. Любила ли она меня за это? На самом деле существовал простой способ это проверить: достаточно будет привести ее в бар.

В баре мое отчаяние не бросалось в глаза, оно смешивалось с отчаянием других. Так черноту бабочки не видно на почерневших от угля стволах деревьев. Что-то вроде маскировки. Я называю это Отчаяние бабочки.

Если Юлия переступит через порог бара, она не сможет больше видеть мое отчаяние и ее настоящие чувства ко мне раскроются.

Но я решил этого не делать. Не приводить Юлию в бар.

Во-первых, Юлия слишком утонченная для такого места. Ну а потом, что бы я делал, если бы понял, что она меня любит? Я больше не хотел быть врачом, у меня не было ни малейшего представления о том, чем я хочу заниматься в жизни, у меня не было ничего, и ко всему прочему я открыл в себе настоящую страсть к пиву.