Красный рок (сборник) - Борис Евсеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того, постепенно самой жизнью Симе было растолковано: имя ее – не случайность!
«Настоящая Симметрия ты, девка, и есть! Спереди, сзади, с боков, снизу и сверху. А что крестили Стефанидой, – так это бабка с дедом начудачили».
Стефа, Стефанида… Это имя всегда ей казалось дурацким, вычурным. И поэтому временами она испытывала буйную благодарность по отношению к родителям за то, что в метрических записях указали ее Симметрией.
В себя как в Симметрию она влюбилась одним махом и навсегда!..
Сима думала про Ходынина и вспоминала их (по гамбургскому счету первую, а вообще-то, вторую) встречу.
Эта встреча произошла в подсобном помещении Московского Кремля и, хотя закончилась ничем, – сильно ее впечатлила.
Выведав тайно у нынешнего своего ухажера Шерстнева – нытика, тупилы, неудачника, где именно трудится подполковник, она в одну из важнейших точек Кремля к Ходынину (сперва в толпе туристов, а потом ловко от них отделившись) и двинула.
«Школа птиц подхорунжего Ходынина»
Эта табличка на Симу особого впечатления не произвела. Да и самих птиц в громадной комнате – с бойницами вместо окон, к тому же сплошь завешенной какой-то мелкоячеистой рыбацкой сетью – почти не было. Только дохловатый птенец долбил клювом на пустом столе какую-то черепашку. Клюв, правда, у дохляка был мощный: чуть изогнутый, желтовато-прозрачный. Кое-где клюв отливал перламутром. А местами от мощи своей и силы – даже светился.
«Вдруг такой и у Ходынина? Дико круто…» – внутренне вздрогнула Сима и стала не спеша раздеваться.
Она скинула на пол шубку, туда сразу же полетел и жакет, за ними – чуть погодя – легкая белая кофточка. Грудью своей Сима гордилась бесконечно и пока никакими излишними одежками ее не сковывала. Обнажаясь, она всегда ждала возгласа: «Ах!» В крайнем случае: «Ух ты!» В самом крайнем: «Бля-я-я…»
Подполковник Ходынин произнес другое слово.
– Стоп, – сказал он, – стоп, лапа, минутку.
Пронеся на кривеньких ножках свой тяжкий корпус к столу, Ходынин подхватил под крылышки дохлого птенца и, любуясь им, посадил полуголой Симметрии на плечо.
Ходынин – залюбовался и застыл. Птенец балобана на плече у гимнастически сложенной девушки показался ему прекрасным!
Любуясь, Ходынин не двигался. Из окон-бойниц лился томный свет. Симметрия стояла и мерзла. Наконец подхорунжий сказал:
– Птица к тебе ластится. Стало быть, лапа, и я могу.
Симметрия обрадовалась и хотела быстренько смахнуть наглого птенца, уже чего-то на плече у нее нацарапавшего, на пол. Но тут вбежал какой-то военный, стал, не обращая внимания на Симу, что-то на ухо Ходынину шептать.
Сима разобрала только: «Тайницкий сад… Опять, как раньше… Прикажете выпускать ястребков?»
Сперва Сима думала возмутиться, потом решила подождать. Военный быстро, так ни разу на нее как следует и не глянув, убежал.
Ходынин продолжал стоять, словно созерцая собственную задумчивость.
Вдруг урок анатомии и птицеводства был бесстыдно кончен.
– Нет, – сказал сам себе подполковник-подхорунжий, трудно ворочая из стороны в сторону вжатой в шею больше, чем нужно, головой. – Нет. Глупость все это. Баба – глупость. А птица?.. Нет, не глупость. Кстати, о бабах и мужиках… Олежка Шерстнев вам кем приходится?
– Так… Никем…
– Что он вообще за человек?
– Олежка? «Парень хоть куда»!
– В смысле?
– В смысле и туда, и сюда может. Бисексуал он… – зарделась Сима. – Мы его в кабачке зовем Синкопа. Хромает бедненький…
– Синкопа и Симметрия, – раздумался вслух Ходынин. – Симметрия и Синкопа… Как ни крути – четвероногое и четвероногое!..
После некоторых размышлений подхорунжий снял птенца с хрупкого женского плеча и снова усадил на стол: долбить черепашку. Потом поднял с полу кофточку, хмурясь, подал Симе, кивнул головой на дверь.
На этом первая встреча в Кремле гимнастически развитой Симы и бесчувственного птицелова была в общих чертах завершена.
И теперь Сима-Симметрия, стоя под дежурным освещением Замоскворецкого района города Москвы, прикидывала: являться или не являться в Кремль еще раз для окончательного усмирения проклятого птенца? Взять или не взять их обоих за клюв? Сперва птенца, а потом и птичника.
«Как этого мучителя пернатых, кстати, зовут?» – вспоминала и никак не могла вспомнить Сима…
13
Имени у Ходынина не было.
То есть раньше оно, конечно, было. Но с течением времени повыветрилось. Да и по правде говоря, подробные именования – имена, отчества, их сочетания – подхорунжему только мешали. Ну, соколятник и соколятник, Ходынин и Ходынин. Зачем имя, когда вокруг столько неназванного, безымянного? И все это безымянное, вопреки расхожему мнению, прекрасно существует! Неназванные холмы, неназванные явления, безымянные птицы, безымянные люди-собаки: бомжи…
– Без имени и овца баран, – говорил наставительно подхорунжему его дальний родственник, пензенский предприниматель, приезжая из глубин России в Москву разогнать тоску.
Ходынин только отмахивался…
Возраста у подхорунжего, кстати, не было тоже.
Здесь, правда, было легче. «От 35 до 58» – свободно определяли возраст подхорунжего его знакомые. И это Ходынина устраивало…
Полночи и часть следующего утра подхорунжий Ходынин искал пропавшего канюка. Даже назвал его про себя три раза Митей, за что потом – и уже вслух – ругнул себя же «охламоном».
Но лучший воспитанник «Школы птиц», но тишайший исследователь Тайницкого сада, но красноштанный и краснокрылый сокол Харриса – как в воду канул!
14
Ровно в четыре часа дня Витя Пигусов, живший неподалеку от Кремля, на Маросейке, стал собираться. И уже через тридцать минут в допотопном пальто из грубовыделанной воловьей кожи, без шапки, с вельветовым, средних размеров, рюкзачком на плече он шагал по территории Кремля. Шагал в группе итало-испанских бандитов, которые только прикидывались туристами.
«Бандиты, бандюганы, – нервно думал про себя чудец, игрец, веселый молодец. – Бандитские морды – а туда же! Прут по Кремлю, как по заштатной крепости. Прут, а не понимают: здесь – драма! Здесь – пороховая бочка! Бонапартизм здесь, и все такое прочее… Ладно. Клин клином вышибают. Сейчас мы им покажем пародию на бонапартизм! Устроим Лобное место у Царь-пушки!»
Знаменитая наполеоновская треуголка, выпрошенная у реквизитора МХТ имени Чехова и обратно в театр не возвращенная, покоилась на груди, в специально нашитом на рубаху кармане-кисете. Рука Витина за треуголкой то и дело тянулась, но после команды «рано» опускалась вниз.
Осматривавших Кремль было не так, чтобы густо. Не считая итало-испанских бандитов – человек пятнадцать. Мороз!
«Мало, мало», – лихорадочно оглядываясь то на индуса в тюрбане, то на группу сингапурцев-тамилов, то на двух простушек из Александрова, про этот самый Александров без конца судачивших, убеждал себя Пигусов.
Вите необходим был многочисленный зритель!
Опасливо озираясь – слышал о конной охране, о заводных, механических, очень маленьких, но страшно кусачих клещах, зимой и летом кидавшихся по команде на «неправильных» посетителей и впивавшихся в их тела глубоко, и поселявшихся в этих телах надолго, – Витя решил выждать.
Предвечерний Кремль удивлял пустотой и слабо уловимым, скрытым, но все ж таки вполне ощутимым поступательным движением. Кремль плыл, не уплывая! Плыл, оставаясь на месте, вдаль и вперед! Плыл над Москвой-рекой, над Замоскворечьем, уплывал мимо фабрики «Дукат», мимо дымящего ГАЭСа…
Или это плыла Витина похмельная голова?
Потихоньку от итало-сингалезской группы отставая, Витя потрогал, а потом и помассировал оба виска сразу.
Кремль все равно продолжил внутреннее – стремительное и плавное – движение!
Вдруг на заснеженную лужайку, располагавшуюся чуть в стороне от главной асфальтовой дороги, вывалилась заполошная московская семейка. Трое ребятишек стали без устали кувыркаться в снегу, отец с серьгой в носу и мать с сигаретой за ухом, благоприятствуя детским шалостям, улыбались.
«Эти!» – враз полюбил нежданных зрителей Витя и тут же скинул на снег грубовыделанную, кремово-кофейных цветов воловью шкуру.
Блеск генеральской формы и мигом нахлобученная на голову знаменитая треуголка Серьгу и Сигарету (так по-быстрому окрестил родителей Витя) впечатлили не слишком.
Но вот ребятишек «Наполеончик» (узнали-таки, узнали!) заинтересовал сразу.
Витя еще только открыл рот, чтобы произнести любимую наполеоновскую фразу про воро́н и горящую Москву, как один из ребятишек, подкравшись сзади, раскинул в стороны крылышки генеральского мундира и вцепился в Витины лосины. Руки у Вити были заняты раздвижной китайской подзорной трубой (труба все не раздвигалась), и поэтому сразу дать вцепившемуся по ушам он не смог.
Ребятенок, изловчась, стал тащить лосины вниз. Лосины потиху-помалу поддавались.
