Дерево Серафимы - Владимир Царицын

Герой рассказа встретился на том свете со своим другом. А с кем встречусь я? С Серафимой. Я уверен, что встречусь с ней.

– Дядь Жень! – позвал Егор. – Отрывай свою задницу от дивана, борщ готов. И котлет я нажарил. А на гарнир гречка.

– Гречку не буду, – капризно проворчал я, – обрыдла.

– Я картошки еще начистил, но не сварил. Думал, ты гречки поешь, а картошку на ужин. Поставить картошку варить?

– Не надо. Я котлетку без гарнира съем. И вообще, есть я не хочу.

– Надо. Вставай, я борща уже налил. Тебе сметаны положить?

– Клади, – вздохнул я обреченно.

Мы пообедали вдвоем. Борщ удался. А котлета в горло не полезла, хотя я не сомневался, что она вкусная. Все, что готовил мне Егор, было вкусным.

– Я тебе всего много наготовил, дядь Жень. Завтра у меня денек напряженный намечается. Ты не будешь возражать, если завтра я не приду к тебе?

– Не буду.

– У меня, понимаешь, в Академии…

– Стоп! – прервал я объяснения Егора. – Я сказал, что не буду возражать против предоставления тебе отгула. А по поводу твоей

Академии, мы утром все решили. Ты же меня сам упрекал в том, что я, видишь ли, собираюсь контролировать твою посещаемость и успеваемость, а тебе это, видишь ли, не нравится. Кроме того, – я повысил голос, заметив, что Егор желает оправдаться или возразить, – меня все равно завтра весь день не будет дома.

– Опа на! В гости, что ль собрался? А, дядь Жень?

– Малосмертов звонил. Возникло у него желание в очередной раз меня помучить. Какие-то анализы, УЗИ, рентген…, экзекуции одним словом. Он с утра за мной заедет и, это, скорей всего – на весь день.

– Тебе это надо, дядь Жень? В твоем-то состоянии.

Я пожал плечами:

– Послужу науке, а что? И не такое уж плохое мое состояние.

– Хороший ты мужик, дядя Женя. Добрый.

– Ну это как сказать… Слушай Егор, а у тебя девушка есть?

– А почему ты спросил?.. Есть.

– Как зовут?

– Наташка.

– Где-то рядом живет здесь? Учитесь вместе?

– Нет, живет она на Затулинке, а учится в театральном. Уже заканчивает. А ты почему спросил-то?

– Да так. Просто… Ну вы с ней… встречаетесь же?

– Гы-гы-гы, – заржал Егор, – встречаемся. Когда время есть. И место для встреч.

– Да я не в том смысле, – смутился я.

– А в каком?

– Девушки любят, когда им цветы дарят, мороженным угощают. То, се, пятое-десятое.

– Ну и…

– Расходы в этом деле неизбежны. Тащи-ка снова мой бумажник.

– Не надо. – Егор решительно положил свою руку с длинными пальцами хирурга на мою иссохшую старческую лапку. – Не надо, дядь

Жень. Ты мне на туфли и так много дал. Мы с Наташкой сегодня пойдем в обувной и купим мне туфли. А на сдачу – и на цветы и на мороженое останется. И маме тортик куплю, йогуртовый, она такой любит. Спасибо тебе, дядь Жень.

– Сейчас к Наташке поедешь?

– Поеду.

– Ну, давай беги. – Я поощрил его уход взмахом руки. – Посуду сам помою, в состоянии еще. Кое-чего могу. И продукты в холодильник сам уберу. Беги к своей Наташке. Беги, беги…И будь счастлив, – добавил я тихо, когда Егор ушел в прихожую натягивать свои ботинки-говнодавы. И зачем-то нарисовал в воздухе крест. Я не был уверен, что нарисовал его правильно. Жизнь прожил, а не знаю – горизонталь слева направо надо проводить или справа налево.

С церковью у меня не сложилось. Совершенно не сложилось. Может, виной тому время, в которое я жил и атеистические убеждения моих родителей? Папа был коммунистом, ему по статусу в бога верить не положено было, но и беспартийная мама в церковь никогда не ходила, а если учитывать ее далеко не ангельский характер и абсолютно не безгрешный образ жизни, то можно понять, что она так же была далека от бога, как и коммунист папа. Позже, когда мама состарилась, она ни с того ни с сего, возомнила себя глубоко верующей католичкой и стала посещать – сначала временную деревянную католическую часовенку на улице Горького, а потом построенный рядом с ней костел. Мама считала себя латышкой. Из Латвии родом был ее отец, а мать, моя вторая бабушка, которую я практически не знал, была полячкой. Мама и меня, уже взрослого зазывала с собой, говорила, что я только на половину русский, что корни мои в цивилизованной Европе и что я просто обязан ходить в костел. Но я только согласно кивал головой (как-нибудь потом, позже…) и внутренне усмехался. Ну, какой я европеец? Какой я к чертям собачьим католик? Я и не католик и не православный, я атеист. И азиат. Родился и всю жизнь, почти безвылазно прожил в

Новосибирске.

В костеле мне все-таки довелось побывать. Два раза. Когда мама умерла я, выполняя ее завет, пришел в костел и договорился с пастором о мессе по усопшей. А потом пришел эту мессу выслушать.

Сидел на дубовой скамье, слушал и ничего не ощущал – никакого душевного трепета и никакой благостности. Сидел и украдкой озирался по сторонам, удивляясь богатству и, одновременно – скромности и лаконичности внутреннего убранства католического храма.

Бабушка, та бабушка, с которой я прожил все детство и всю юность,

Анна Ивановна, папина мама была истинно верующей. Соблюдала посты и отмечала божественные праздники. И я с ней отмечал, очень любил пасху – из-за крашенных яиц и всей остальной вкуснятины. Собственно говоря, на рождество вкуснятины было еще больше, но рождество зимой, а пасха весной, когда ярко светит солнышко. Мы, пацанами бегали по весенним лужам и кричали во все глотки каждому встречному: "Христос воскрес!", совершенно не представляя себе, что эти слова означают.

Но ответ: "Во истину воскрес" мы должны были услышать обязательно.

Бабушка ходила в церковь, но не часто, ноги у нее больные были. На пасху святить куличи она ходила всегда. А икон у нас в доме не было, и в истинную веру бабушка меня обращать не пыталась. Теперь я понимаю – боялась мне навредить. При развитом социализме мы все-таки жили.

Помню в шестом классе зашли с пацанами и девчонками в

Вознесенскую церковь. Просто так, как бы на экскурсию. На несанкционированную никем экскурсию. Вообще-то мы пошли в цирк, отучившись в первую смену, а потом передумали – решили погулять по

Нарымскому скверу и сдуру зашли в храм. Никто там не пел, попа не было – только иконы, кресты, полумрак, свечи. Много свечей, но все равно – полумрак. И старухи на коленках. В черном, в черных платках.

Крестятся, тыкаются головами в пол. И глаза у них какие-то… мертвые. Мне стало не по себе и захотелось уйти. Ребята, которые были со мной, стали рассматривать иконы, делиться своими впечатлениями. Разговаривали громко, не так как принято разговаривать в храме. Я думаю, им тоже было не по себе и чтобы как-то скрыть свою растерянность, они и говорили громко. Некоторые смеялись, но не весело, а как-то нервно. Старухи смотрели на нас осуждающе, но ничего не говорили, продолжали молиться. Я вышел, унося в душе холодный комок непонимания себя и своих ощущений.

У кованых ворот стояла Серафима, в храм она не заходила. Мы с

Серафимой еще не были никем. К тому моменту я еще не прозрел.

– Ты что тут стоишь? – спросил я.

– Вас жду.

– А что не зашла?

– Мне нельзя, я не православная.

– А кто ты?

– Никто.

– Я тоже не верующий, – сказал я. Слова "неверующий" и

"православный" были для меня тогда синонимами. – Я же зашел.

– И как?

– Да никак! – излишне бодро ответил я.

Серафима посмотрела на меня внимательно и пожала плечиками. Она поняла, что я вру.

– А ты крещеный?

– Нет, – снова соврал я. И добавил гордо: – Я – нехристь!

На самом деле я был крещеным. Только один раз моя бабушка продемонстрировала отцу свою волю и окрестила меня. Я тогда еще маленьким был.

– Нехристь – это другое, – заметила Серафима.

– А что?

– Я не знаю, но другое.

– А не знаешь, так и не говори.

Позже я узнал, что "нехристь" означает – не христианин, что бабушка и дедушка у Серафимы – татары и мусульмане, стало быть – нехристи. Мама у Симы тоже была татаркой, но без религиозной зависимости, а папа русский. У Серафимы были не такие черные волосы, как у ее мамы и она не была такой скуластой – сыграли роль папины гены. И глаза у Симы были не раскосые, а вполне обычные русские глаза, только карие. Светло-карие. А вот смуглый цвет лица у

Серафимы – от татарских кровей. От них же, наверное, а может и не от кровей вовсе, не от генов, а от порядков, царивших в семье Извековых

– нежелание заходить в православную церковь. Была ли сама Серафима мусульманкой? Я у нее так и не спросил – ни тогда в детстве, ни потом – ни разу за все почти шестнадцать лет нашей странной совместной жизни. А начали мы эту странную и необычную, наверное, для многих, а главное – для меня самого – совместную жизнь, когда нам уже шел четвертый десяток и, казалось бы – зачем нам подобные эксперименты?

3. Пятьдесят семь.

Ничего не вспоминал вчера. Почти ничего. Обрывки воспоминаний из разных лет в единое целое не связывались. Они вообще никак не были связаны, те, что вспоминались. Из кабинета в кабинет, из-под одного агрегата к другому – где тут нормально сосредоточится? Не располагает подобная обстановка к растворению в прошлом, давит настоящее и напоминает об отсутствии будущего.